Своя. Роджер

мёрзли под дождём, в ледяном аду. Там жены смотрели на часы, а не на похоронные письма.

      Он сжал оружие. Костяшки хрустнули, но боли не было – только знакомое напряжение, как перед выстрелом.

      Дождь? Нет, это не дождь. Это Вальгалла плакала по ним – ледяными слезами, что застывали на броне алмазной коркой.

День второй.

      Ночь не принесла облегчения. Дождь прекратился незадолго до рассвета, но сырость осталась – липкая, пронизывающая, въевшаяся в кожу, пропитавшая одежду, просочившаяся в самые кости. Она висела в воздухе тяжелым туманом, оседала на металле холодной испариной, заползала под бронежилет ледяными пальцами.

      П. проснулся от собственного кашля – резкого, лающего, будто кто-то раздирал ему горло изнутри ржавой проволокой. Он приподнялся на локте, сплевывая черную слюну, и во рту тут же разлился знакомый привкус: гарь от бессонных костров, железо от прикушенной щеки, что-то еще – горькое, лекарственное, возможно от тех таблеток, что давали в медсанбате.

      Он лежал на спине, втиснутый между бетонными обломками, словно пуля в обойме. Глаза медленно фокусировались на сером небе, где редкие разрывы туч пропускали бледные лучи утреннего солнца.

      Он потянулся за флягой, но вода в ней пахла ржавчиной и бензином. Все равно сделал глоток – теплой, противной, но хотя бы смывающей этот проклятый вкус во рту.

      П. провел ладонью по лицу, ощущая щетину, вмятины от каски на лбу, странную влажность под глазами – пот или что-то еще. Неважно. Пора вставать. Война не ждет. А он уже давно перестал ждать от нее пощады.

      Солнечная панель…

      Мысль пронеслась, как электрический разряд. Он резко повернулся, сковырнув застывшей грязью с куртки. Панель была цела – мокрая, но невредимая. Пальцы, одеревеневшие от холода, с трудом развернули ее к бледному солнцу. Красный индикатор на power bank еле теплился. 5%.

      Рация молчала.

      Тишина была неестественной, зловещей. Ни выстрелов, ни голосов, ни даже привычного шума ветра. Только собственное дыхание, хриплое и неровное.

      Он достал последнюю пачку сухарей, разорвал упаковку зубами. Сухари превратились в липкую массу, пропитанную влагой, но жевать было нечего. Он глотал комья, чувствуя, как они царапают горло.

      Где-то вдали, за линией развалин, что-то металлическое скрипнуло.

      П. замер.

      Пальцы сомкнулись на шершавой рукояти автомата сами собой – слепые, но знающие каждую выбоину на металле. Холодная сталь, пропитанная запахом пороха и пота, стала продолжением руки. Большой палец скользнул по предохранителю, проверяя положение – жест, доведенный до мышечной памяти.

      Глаза, воспаленные от бессонницы, впивались в серую пелену утра. Туман висел неподвижно, превращая мир в размытый силуэт – очертания развалин терялись в молочной дымке, края предметов расплывались. В этом белесом мареве любое движение казалось призрачным, нереальным.

      Но скрип повторился. Ближе.

      Не случайный треск разрушающегося металла – нет. Четкий, ритмичный