Своя. Роджер

простоте. Каждая нота звенела, как колокольчик, насмешливо рассыпаясь в ночи. Совершенно неуместная. Совершенно нелепая. Будто сама природа, глухая к человеческому горю, решила подчеркнуть весь абсурд их положения – там, за окном, жизнь продолжала цвести буйным цветом, в то время как здесь, в этой комнате, мир рушился на части.

      – Принеси мой блокнот, – попросил он, и голос его звучал как скрежет гусениц по асфальту.

      Когда она вернулась, он сидел на краю кровати, его спина – рельефная карта всех их сражений – напряглась под ее взглядом.

      – Читай, – протянул он потрепанную тетрадь, раскрытую на знакомой странице.

      Ее голос сначала дрожал, но быстро окреп:

      – "Ты – мой последний патрон…"

      Слова повисли в воздухе, густые и тягучие, как пороховой дым после точного выстрела. Казалось, даже время замерло, затаив дыхание, пока последний отзвук фразы медленно растворялся в пространстве.

      Он стоял неподвижно, пальцы непроизвольно сжимаясь в кулаки, будто пытаясь ухватить ускользающий смысл сказанного. Его тень на стене казалась больше и темнее обычного, как предвестник чего-то неотвратимого.

      Она не шелохнулась, лишь губы её слегка дрогнули, будто повторяя про себя эти слова снова и снова. В её глазах отражался тот самый дым – серый, беспокойный, скрывающий правду за пеленой полутонов.

      – "Мой шанс и моя погибель…"

      Он с силой зажмурился, будто пытаясь выдавить из памяти навязчивые образы, но они врезались в сознание намертво. Перед глазами, будто на киноплёнке, мелькали лица – нечёткие, размытые дождём и временем, но от этого не менее живые.

      – "Если меня не станет – знай…"

      Её пальцы впились в бумагу с такой силой, что ногти побелели от напряжения. Хрупкий лист затрещал по складке, углы смялись, будто не выдержав тяжести невысказанных эмоций. В тишине кабинета этот звук раздался особенно громко – как выстрел, как хруст костей, как последний вздох.

      Чернила на странице поплыли от капли, упавшей сверху – то ли пота со лба, то ли чего-то другого, более горького. Буквы расплылись в синеватые кляксы, превращая важный документ в ничего не значащий клочок бумаги.

      Она не замечала, как дыхание становится прерывистым, как грудная клетка вздымается слишком часто. Всё её существо сосредоточилось на этом листе, на этих строчках, которые переворачивали всё с ног на голову.

      – "…это не потому, что я отпустил…"

      В комнате воцарилась гнетущая тишина, внезапная и абсолютная. Даже соловей, только что заливавшийся за окном своей бесстыдной трелью, резко оборвал песню, будто почувствовал незримое напряжение, повисшее в воздухе.

      Звук собственного дыхания казался теперь оглушительно громким. Часы на стене, обычно тикающие с раздражающей пунктуальностью, замерли – или это время остановилось вместе с её сердцем?

      Она стояла неподвижно, пальцы всё ещё сжимали порванный лист, но теперь беззвучно, без борьбы. Внезапная тишина окутала её, как саван, делая каждый мускул, каждую клеточку тела невероятно