Своя. Роджер

гожие дни вызывали легкий дискомфорт, ведь «хорошую» погоду последние пару лет он называл «плохой», но, к счастью, сейчас он не слышал до боли знакомые звуки «вжжжжжж».

      Белая рубашка была безупречной – ослепительно чистой, идеально отглаженной, с безукоризненными стрелками на рукавах. Но в этом и заключалась вся пытка. Ткань, хоть и дорогая, слегка колола кожу при каждом движении, а палящее солнце на балконе превращало её в душный саван. Особенно с этой чертовой чашкой кофе в руке, от которой исходил обжигающий жар.

      Он допил последний глоток, ощутив, как по спине медленно скатывается капля пота, оставляя за собой влажный след. Внутри квартиры было прохладнее, но не настолько, чтобы унять раздражение. Кружка с глухим звяком опустилась на стеклянную столешницу, а его пальцы в тот же миг впились в темно-синий пиджак, брошенный на спинку стула. Одно движение – и ткань легла на плечи, скрыв мокрые пятна на спине.

      – Хорошо, что сегодня без галстуков, – мелькнула облегченная мысль.

      Но настоящий глоток свободы ждал его в гостиной.

      Д. сидела на диване, закинув ногу на ногу, в этом чертовом бежевом платье, которое, казалось, было создано специально для того, чтобы сводить его с ума. Ткань облегала её бедра с неприличной точностью, а разрез – этот проклятый, дразнящий разрез – открывал ноги ровно настолько, чтобы его пальцы сами сжались в кулаки от желания, провести по коже.

      Тонкие. Гладкие. Идеальные.

      Он замер в дверном проеме, и в голове вспыхнула единственная мысль: сорвать с неё это платье, пригвоздить к дивану и заставить забыть, что где-то там, за стенами этой квартиры, существует целый мир.

      Мир за окном давно перестал иметь значение – с его условностями, его правилами, его жалкими попытками сохранить видимость порядка. Он рассыпался в прах вместе с первыми взрывами, оставив после себя лишь хаос, в котором они и нашли друг друга.

      Если бы не война, они бы никогда не встретились.

      Она – из тех, кто родился в шелесте книжных страниц, чьи пальцы знали только клавиши рояля и тонкий фарфор чашек. Он – выкованный в дыму заводских цехов, привыкший к грубым рукопожатиям и тяжёлому ритму машин. Их миры никогда не должны были пересечься.

      Не было бы этих ночей, когда её ногти, некогда ухоженные и лощёные, впивались в его спину, оставляя красные полосы, как метки дикого зверя. Не было бы этих утренних пробуждений, когда она будила его губами, медленно, настойчиво, пока он не открывал глаза с глухим стоном. Не было бы этого безумия – жгучего, неконтролируемого, пожирающего их изнутри, как огонь пожирает сухую солому.

      – Милый!!, – её нежный и родной голос, вырвал его из грёз.

      Он не ответил. Просто шагнул вперёд, и в её глазах вспыхнул тот самый огонь – дикий, неукротимый.

      Сначала все шло по накатанной – скучные, отрепетированные до автоматизма ответы. Детство («любил математику»), школа («старался хорошо учиться»), служба («чувство долга»). Политический конструктор складывался идеально: правильный парень с правильной биографией. Журналисты дремали, камеры монотонно жужжали, в зале пахло кофе и усталостью.

      А потом кто-то спросил про Мали.

      И все изменилось.

      – Террористы, Боко Харам… – его голос вдруг ожил, стал глубже, грубее. – Первую машину подорвали – бах! – дым, крики. Заняли круговую, ребята «отбояриваются», я на бегу магазин меняю…

      Он даже привстал, непроизвольно имитируя то движение – резкий рывок, сброс пустого магазина, щелк нового.

      И тут Д., до этого молча сидевшая на диване, вдруг фыркнула:

      – Не было никакого щелчка!

      Он резко обернулся к ней, глаза вспыхнули:

      – Как не было?! Да я же слышал!

      – Фантомные звуки, – она скрестила руки, ухмыляясь. – Проверяла запись – тишина.

      В зале замерли. Журналисты перестали печатать. Камеры, казалось, перестали работать.

      – А потом, – он уже не обращал внимания на окружение, глядя только на нее, – на встречу выскакивает этот чертов туарег…

      – С голым торсом и «калашом» на шее, – подхватила Д., ее глаза блестели.

      – …и я ему – бац! магазином в переносицу. Он сделал резкий жест, будто до сих пор чувствовал тот удар. – Ну что, теперь есть щелчок?

      Они одновременно рассмеялись – громко, бесстыдно, как тогда, в песках, среди крови и пороха.

      А потом понеслось – Бахмут, ночной штурм под Алеппо, погоня на «уазике» под Авдеевкой. Непричесанные истории, без цензуры, без пафоса.

      У корреспондента из "Коммерсанта" задрожали руки, и блокнот соскользнул на пол. Оператор Первого канала инстинктивно отпустил камеру – дорогостоящая техника грохнулась на паркет, но в оглушительной тишине это прозвучало как далекий эхо-сигнал.

      А они, как два седых генерала – вдруг ожили, перебивали друг друга, хлопали по столу ладонями, их голоса, привыкшие командовать тысячами, теперь соревновались, кто громче расскажет про лейтенанта, подорвавшегося