Своя. Роджер

назад был здесь, с ним. Теперь только тьма и молчание.

      П. сидел, прислонившись спиной к холодной бетонной стене, и чувствовал, как дрожь пробегает по телу. Не от холода – ночь была теплой, душной. От осознания полной отрезанности.

      В углу что-то зашуршало.

      Сначала еле слышно, потом отчетливее. Когти скребли по бетону, издавая тонкий, противный звук. В темноте зажглись два крошечных огонька – крысиные глаза, блестящие, как мокрый уголь.

      Она приближалась медленно, с остановками, будто проверяла, действительно ли этот человек больше не представляет угрозы. Ее холодный влажный нос коснулся его ботинка, потом передние лапы осторожно вскарабкались на голенище.

      – "Жив…" – прошептал П., и его голос прозвучал чужим, разбитым.

      Крыса замерла, затем резко дернулась и исчезла в темноте, оставив после себя лишь легкий шелест убегающих лапок.

      Он остался один. Совершенно, бесповоротно один. Вокруг – лишь развалины, присыпанные серой пеплой, да редкие всполохи огня на горизонте. Ветер гулял среди обугленных балок, шелестел клочьями обрывков газет с устаревшими сводками, носил с собой запах гари и одиночества.

      Но где-то там, за линией фронта, за бесконечными километрами израненной земли, за полями, усеянными осколками и тишиной, – она знала. Она помнила. Даже когда все вокруг твердили, что его нет, что он никогда не вернется, она чувствовала его в каждом своем вздохе. Ее ладони, казалось, все еще хранили тепло его прикосновений, а в глубине глаз, словно в тихом зеркале, жило отражение его лица – таким, каким она видела его в последний раз.

      И пока эта память была жива, пока где-то в этом жестоком мире оставалась хоть одна душа, которая верила в него, которая ждала, – он не мог позволить себе сдаться. Не имел права. Потому что это – последняя нить, связывающая его с жизнью. И если он оборвет ее, то исчезнет навсегда.

      Пальцы сжали гранату – последнюю, про запас. Металл был холодным, ребристым, знакомым. Он закрыл глаза и увидел ее – такую четкую, такую живую, что казалось, стоит протянуть руку, и пальцы коснутся ее кожи.

      Рассвет был еще далеко. Но он дождется. Обязательно дождется. Потому что за этим рассветом – она.

День шестой.

      Голод сводил желудок в тугой, болезненный узел, сжимая его стальными тисками, от которых перехватывало дыхание. Каждый вдох отдавался глухим спазмом где-то глубоко внутри, будто в пустоте скреблись наждаком. Последний глоток воды он сделал еще вчера – жалкие, теплые капли, проглоченные с жадностью и тут же растаявшие, не принеся облегчения. Теперь язык, тяжелый и шершавый, словно обугленная тряпка, прилипал к небу, будто приваренный раскаленным железом.

      Сухость во рту была такой, что даже сглотнуть слюну – а ее почти не оставалось – становилось пыткой. Губы потрескались, покрылись жесткой коркой, и каждый миг без влаги превращался в медленное, неумолимое умирание по капле. Он закрывал глаза, пытаясь представить холодную воду – звонкую, прозрачную, стекающую по горлу… но мозг, изможденный, отказывался рисовать даже этот простой образ. Оставалось только ждать. И терпеть.

      Поле лежало перед ним – тихое,