Сахалин. Каторга. Влас Дорошевич

это? – спросил я у смотрителя.

      – А забыли, вероятно!

      Люди, забывшие даже про то, что теперь пасхальная неделя!..

      Раскомандировка

      Пятый час. Только-только еще рассвело.

      Морозное утро. Иней легким белым налетом покрывает все: землю, крыши, стены тюрьмы.

      Из отворенных дверей столбом валит пар. Нехотя, почесываясь, потягиваясь, выходят невыспавшиеся, не успевшие отдохнуть люди; некоторые на ходу надевают свое рванье, другие торопятся прожевать хлеб.

      Не чувствуется обычной свежести, бодрости трудового, рабочего утра.

      Люди становятся шеренгами: плотники – к плотникам, чернорабочие – к чернорабочим.

      Надзиратели по спискам выкликают фамилии.

      Партия кандальных, идущих на работу

      – Здесь!.. Есть!.. – на все тоны слышатся с разных концов двора голоса, то заспанные, то мрачные, то угрюмые.

      – Мохаммет-Бек-Искандер-Али-Оглы! – запинаясь читает надзиратель. – Ишь, черт, какой длинный.

      – Иди, что ли, дьявол! Малайка[4], тебя зовут! – толкают каторжные кавказца, за три года каторги все еще не привыкшего узнавать своего громкого имени в безбожно исковерканной передаче надзирателя.

      Над всем этим царит кашель, хриплый, затяжной, типичный катаральный кашель. Многих прохватывает на морозце «цыганский пот»[5]. Дрожат, еле попадают зуб на зуб. Ждут не дождутся, когда крикнут «Пошел!».

      Еще очень недавно этот ранний час, час раскомандировки, был вместе с тем и часом возмездия. Посредине двора ставили кобылу[6] – и тут же, в присутствии всей каторги, палач наказывал провинившегося или не выполнившего накануне урока.

      А каторга смотрела и… смеялась.

      – Баба!.. Заверещал, как поросенок!.. Не любишь! – встречали они смехом всякий крик наказуемого.

      Жестокое зрелище!

      Иногда каторга экзаменовала своих, стремившихся заслужить уважение товарищей и попасть в иваны, в герои каторги. На кобылу клали особенно строптивого арестанта, клявшегося, что он ни за что «не покорится начальству». И каторга с интересом ждала, как он будет держать себя под розгами.

      Стиснув зубы, подчас до крови закусив губы, лежал он на кобыле и молчал. Только дико вращавшиеся глаза да надувшиеся на шее жилы говорили, какие жестокие мучения он терпел и чего стоит это молчание пред лицом всей каторги.

      – Двенадцать! Тринадцать! Четырнадцать! – мерно считал надзиратель.

      – Не мажь!.. Реже!.. Крепче!.. – кричал раздраженный этим стоическим молчанием смотритель.

      Палач бил реже, клал розгу крепче…

      – Пятнадцать… Шестнадцать… – уже с большими интервалами произносил надзиратель.

      Стон, невольный крик боли вырывался у несчастного.

      Срезался! Не выдержал!

      Каторга отвечала взрывом смеха.

      Смотритель глядел победоносно:

      – Сломал!

      Иногда каторга ждала раскомандировки просто как интересного и смешного спектакля.

      – Смотрите,

4

Название всех молодых кавказцев. Старые зовутся бабаями.

5

Цыганский пот (устар., разг.) – озноб, дрожь от пронизывающего ветра или холода. – Прим. ред.

6

Кобыла – это доска длиннее человеческого роста, дюйма в 3 толщины и в пол-аршина ширины, на одном конце доски – вырезка для шеи, а по бокам – вырезки для рук. – Прим. ред.