Сахалин. Каторга. Влас Дорошевич

голосе его звучит отчаяние и, действительно, решимость пойти на всё, на что угодно.

      Смотритель задумывается.

      – Ладно! Отправить его завтра во второй участок. Дрова из тайги будешь таскать.

      Это одна из самых тяжелых работ, но несчастный рад и ей, как празднику, как избавленью.

      – Покорнейше вас благодарю. Ваше высоко…

      – Что еще?

      – Дозвольте на эту ночь меня в карцер одиночный посадить! Опять бить будут.

      – Посадите! – смеется смотритель.

      – Покорнейше благодарю.

      Вот человек, вот положение – когда одиночный карцер, пугало каторги, и то кажется раем.

      – Все?

      – Так точно, все.

      – Ну, теперь идемте в тюрьму, на перекличку, молитву – да и спать! Поздно сегодня люди спать лягут с этой разгрузкой парохода, – глядит смотритель на часы. – Одиннадцать. А завтра в четыре часа утра прошу на раскомандировку.

      Тюрьма ночью

      Холодная, темная, безлунная ночь. Только звезды мерцают.

      По огромному тюремному двору там и сям бегают огоньки фонариков. Не видно ни зги, – но чувствуется присутствие, дыханье толпы.

      Мы останавливаемся пред высоким черным силуэтом какого-то здания; это часовня посредине двора.

      – Шапки долой! – раздается команда. – К молитве готовьсь. Начинай.

      – «Христос Воскресе из мертвых»… – раздается среди темноты.

      Поют сотни невидимых людей. Голоса слышатся в темноте справа, слева, около, где-то там, вдали!.. Словно вся эта тьма запела.

      Этот гимн воскресенья, песнь торжества победы над смертью, – при такой обстановке! Это производило потрясающее впечатление.

      Невидимый хор пропел еще несколько молитв, и началась поверка. За поздним временем обычной переклички не было, просто считали людей. Подняв фонарь в уровень лица, надзиратели проходили по рядам и пересчитывали арестантов. Из темноты на момент выглядывали старые, молодые, мрачные, усталые, свирепые, отталкивающие и обыденные лица – и сейчас же снова исчезали во тьме.

      В конце каждого отделения фонарь освещал чисто одетого старосту.

      – Семьдесят пять? – спрашивал надзиратель.

      – Семьдесят пять! – отвечал староста.

      Старший надзиратель подвел итог и доложил смотрителю, что все люди в наличности.

      – Ступай спать!

      Толпа зашумела. Тьма кругом словно ожила. Послышался топот ног, разговор, вздохи, позевывания. Усталые за день каторжники торопливо расходились по камерам.

      – Кто идет? – окрикнул часовой у кандальной тюрьмы. – Кто идет?! – уже отчаянно завопил он, когда мы подошли ближе.

      – Господин смотритель, что орешь-то?.. – мы прошли под воротами.

      Загремел огромный замок, клуб сырого, промозглого пара вырвался из отворяемой двери – и мы вошли в один из номеров кандального отделения.

      – Смирно! Встать!

      Наше появление словно разбудило дремавшие кандалы. Кандалы забренчали, залязгали, зазвенели, заговорили своим отвратительным говором.

      Чувствовалось