Сахалин. Каторга. Влас Дорошевич

точно.

      – Ну, так слушай!

      Писарь опять начинает бормотать приговор:

      – Областный суд… заявления Федора Непомнящего… осужденного на четыре года за бродяжество… признать ссыльнопоселенцем таким-то… принимая во внимание несходство примет… глаза у Федора Непомнящего значатся голубые… а у ссыльнопоселенца серые… нос большой… постановил отклонить… Слышал, отказано?

      – Носом, стало быть, не вышел? – горько улыбается Непомнящий. – Выходит теперь, что и я не я!..

      – Грамотный?

      – Так точно, грамотный. Только по вечерам писать не могу. Куриная слепота у меня. Меня и сюда-то привели.

      – Ну, ладно! Завтра подпишешь! Ступай.

      – Стало быть, опять в тюрьму?

      – Стало быть.

      – Эх, Господи! – хочет что-то сказать Непомнящий, но удерживается, безнадежно машет рукой и медленно, походкой слепого идет к толпе каторжных.

      Ни на кого ни приговор, ни восклицание не производят никакого впечатления. На каторге «каждому – до себя».

      – Вы что? – обращается смотритель к толпе каторжных.

      – Срок окончили.

      – А? На поселение выходите? Ну, паря, до свиданья. Желаю вам. Смотрите, ведите себя чисто. Не то опять сюда попадете.

      – Покорнейше благодарим! – кланяются покончившие свой срок каторжане.

      – Опять половина скоро в тюрьму попадет! – успокаивает меня смотритель. – Тебе чего?

      Толпа разошлась. Перед столом стоит один мужичонка.

      – Срок кончил сегодня, ваше высокоблагородие. Да не отпущают меня. С топором у меня…

      – Топор у него пропал казенный, – объясняет старший надзиратель.

      – Пропил, паря?

      – Никак нет. Я не пью.

      – Не пьет он! – как эхо подтверждает и надзиратель.

      – Украли у меня топор-то.

      – Кто же украл? Ведь знаешь, небось?

      Мужичонка чешет в затылке.

      – Нешто я могу сказать, кто. Сами знаете, ваше высокоблагородие, что за это бывает, кто говорит.

      – Ведь вот народец, я вам доложу! – со злостью говорит смотритель. – Воровать друг у друга – воруют, а сказать – не смей! Что ж, брат, не хочешь говорить – и сиди, пока казенный топор не найдется. Большой срок-то у тебя был?

      – Десять годов!

      – Позвольте доложить, – вступается кто-то из писарей, – деньги тут у него есть заработанные, немного. Вычесть, может, за топор можно.

      – Так точно, есть, есть деньги! – как за соломинку утопающий, хватается мужичонка.

      На лице радость, надежда.

      – Ну, ладно! Так и быть. Зачтите за топор. Освободить его! Ступай, черт с тобой!

      – Покорнейше благодарим, ваше высокоблагородие!

      И напутствованный таким образом мужичонка идет «вести новую жизнь».

      Его место перед столом занимает каторжник в изорванном бушлате, разорванной рубахе, с подбитой физиономией.

      – Ваше высокоблагородие! Явите начальническую милость! Не дайте погибнуть! – не говорит, а прямо вопиет он.

      – Что с ним такое?

      – Опять побили