Сахалин. Каторга. Влас Дорошевич

свою убил.

      – Жену?

      – Нет, так. Полюбовница была. Десять лет душа в душу выжили… И этакий грех вышел!

      – Что же случилось?

      – Сдурела старая. В Феодосии мы жили, я хорошим мастером слыл, жил скромно, деньжонки имел. На них-то она и зарилась. «Умрет, мол, сам, всё родные отберут! Отравлю да отравлю и деньгами воспользуюсь». А тут еще путаться с молодым начала. «Отравлю!» – да и всё. Замечаю я. Живем, как два волка в клетке, друг на друга зубами щелкаем. Мне ее боязно – того и гляди, отравит; она меня опасается – потому видит, что замечаю. Так тяжко в те поры было, так тяжко… Не выдержал… убил.

      Каких, каких только драм здесь нет.

      Околоток

      Корсаковский тюремный околоток – это тот же лазарет по назначению, та же тюрьма по характеру. Околоток – это место, куда кладут не особенно тяжких больных, нуждающихся в отдыхе.

      Здесь же живут и богодулы, богадельщики, старики и молодые, неспособные, вследствие болезни или увечья, к работе.

      В околотке только одно удобство – у всякого своя постель. Воздух такой же спертый и душный, как в тюрьме.

      Околотком заведует врач Сурминский, старый сахалинский служака, про которого мне с восторгом говорил смотритель.

      – Вот это доктор так доктор! Не нынешним, не молодым чета! У него слабых арестантов не бывает почти, все полносилые, все годятся в работу. Пришел к нему арестант, жалуется – «врешь!». Не то что нынешние!

      О том, что это за доктор, вы можете составить себе понятие по следующему.

      Наш матрос, с парохода «Ярославль», обварил себе в бане кипятком голову. Ожог был страшный: лицо, голова вся напоминала какую-то сплошную, бесформенную массу.

      Послали больного к доктору Сурминскому.

      – Пусть везут на пароход! У них на пароходе свой врач есть!

      И пришлось везти несчастного на пристань, ждать добрый час, пока вернется катер, везти больного в сильное волнение на зыбком, качающемся катере, версты за полторы от берега, на пароход…

      После этого станут понятными все рассказы, которые ходят в каторге про доктора Сурминского.

      В разговоре с ним меня очень удивило его нежное, почти любовное отношение к телесным наказаниям.

      – Взбрызнут – и всё.

      Словно о резеде какой-то шла речь. И он с таким смаком говорил это «взбрызнут»!

      Но Господь с ним! Займемся лучше тюремными типами.

      Вот чисто, даже щеголевато одетый пожилой человек. Он нарочно прожигает себе нёбо папиросой и растравляет рану чтобы лежать в околотке.

      – Работать, что ли, не хочет?

      – Какое там! – смеются больные. – Старостой был в номере, за воровство прогнали. Вот теперь и стыдно в номер глаза показать. То все спал на своей наре, а теперь пошел на общую. Был староста, начальство, чиновник, а теперь – такой же каторжный.

      Каторга смеется.

      Бедняга, видимо, сильно страдает от уязвленного самолюбия.

      – Ты что, старина?

      – Богодул я, вашескородие! Ни к чему не способный человек!.. Всем и себе лишний. Так вот, живу только, паек ем!

      – А