Обручник. Книга третья. Изгой. Евгений Кулькин

время прочитал мандельштамовское:

      Образ твой, мучительный и зыбкий,

      Я не мог в тумане осязать.

      «Господи!» – сказал я по ошибке,

      Сам того не думая сказать.

      Божье имя, как большая птица,

      Вылетела из моей груди.

      Впереди густой туман клубится,

      И пустая клетка позади.

      Этого достаточно, чтобы не только насторожиться. Но и полюбить. Причем почти безоглядно. Несмотря на червоточину – «густой туман». Но ожидалось что-то еще. Может, даже более раскованное. Потому как тут явно превалировала интеллигентная сдержанность.

      И ударило другое. Если не под дых, то по нервам! Это было началом отчуждения.

      Автора к тому принуждало то, что его окружало:

      Я вернулся в мой город, знакомый до слез,

      До прожилок, до детских припухших желез.

      Ты вернулся сюда – так глотай же скорей

      Рыбий жир петербургских речных фонарей.

      Узнавай же скорее декабрьский денек,

      Где к зловещему дегтю подмешан желток,

      Петербург, я еще не хочу умирать:

      У тебя телефонов моих номера.

      Петербург, у меня еще есть адреса,

      По которым найду мертвецов голоса.

      Я на лестнице черной живу, и в висок

      Ударяет мне вырванный с мясом звонок.

      И всю ночь напролет жду гостей дорогих,

      Шевеля кандалами цепочек дверных.

      С момента «божьей птицы» до «припухлых желез» прошло восемнадцать лет. И зрелость настроила на ностальгическую трату обветшалой за это время памяти. И появилось желание пошелестеть страницами пастернаковского сборника, чтобы… Найти аналогию! Вряд ли. Скорее всего, попробовать пожить чем-то противоположным:

      Весна, я с улицы, где тополь удивлен,

      Где даль пугается, где дом упасть боится,

      Где воздух синь, как узелок с бельем

      У выписавшегося из больницы.

      Где вечер чует, как прерванный рассказ,

      Оставленный звездой без продолженья,

      К недоуменью тысяч шумных глаз,

      Бездонных и лишенных выраженья.

      Значит, «шумней слез» – глаза? Взято на заметку, как торжество, а далеко не открытие.

      Русская поэзия обширна и занимательна. Потому часто оказывается полигоном для разного рода экспериментов. Один Маяковский чего стоит! Да и вся свора, которая вокруг него веселилась и вилась. И выбор делать не надо. Нужно просто научиться ждать нового явления, не раздувая старое до положения мифа.

      Бесспорны далеко не многие.

      А остальным, пока живы, надо доказывать свою поэтическую состоятельность.

ПРОИСКИ «ЧЕРТОВОЙ ДЮЖИНЫ» 1930 года

      13.03. В селе Баланда Саратовской губернии кулак Оскомин сжег себя и всю свою семью, запершись в хлеву вместе с коровами и лошадьми.

      Глава седьмая. 1931

      1

      «Талант и время».

      Сталин написал эти три слова, удрученно взятые в кавычки, и только тут понял, что не должен опускаться до литературной критики.

      Это удел Авербаха или Фадеева, которым, как говорится, и перья в руки.

      Но…

      Тут