Обручник. Книга третья. Изгой. Евгений Кулькин

в Москве плечи на преодоление острых углов, тут же, как говорится, размазал повесть Платонова по асфальту, а самого автора приложил как ярлык с указанием: «Ногами топтать без ограничений».

      Сталина же сразило последнее время одно удивление. И связано оно было с кошкой. Ну, естественно, названной традиционно Муркой. И вот эта Мурка буквально не слезала с рук детей, да и самой Надежды тоже.

      Единственным, кто к ней был нейтральным, это сам хозяин дома. И подобное Мурку, наверно, в определенной мере, злило.

      Поэтому, стоило ему только встать и – в утреннем безлюдии – направиться куда-то внутри квартиры, как тут же оказывалась на пути Мурка.

      Она – традиционно – ни ластилась, ни мурлыкала, а ложилась поперек дороги так, что ее приходилось двигать ногами впереди себя.

      Иногда она попадала одной из лап или хвостом под стопу.

      Тогда Мурка орала так, что пробуждала всех спящих, и они, чаще в три пойма, призывали ходить по комнате аккуратнее.

      Но уже через минуту Мурка, как ни в чем не бывало, опять ложилась ему под ноги.

      И Сталин про себя тогда решил, что кошку такой нетрадиционной сделали руки.

      Она уже не могла пробудиться, чтобы сразу же не быть ласканной и тисканной.

      Так было с литераторами. Заласканность многих не только ощущалась, но и была видна «накальным» образом.

      Вон как измывался над терпением Советской власти Сергей Есенин.

      С другим посылом, но не менее дерзок, был Маяковский.

      Начал поход на его терпение и Осип Мандельштам.

      Где-то там затаился кто-то еще.

      И вот – Платонов.

      И Сталину не просто хотелось обозвать этого врага коллективизации «сволочью». Но и показать, что он достойный противник.

      Достойный потому, что талантливый. Ибо употребил те лозонговизмы, которые подчеркивают убогий вид современного, намахнувшегося на перемены человека.

      И он вслух прочитал начало повести «Сокровенный человек»:

      – «Фома Пухов не одарен чувствительностью: он на гробе своей жены вареную колбасу резал, проголодавшись вследствие отсутствия хозяйки».

      Сталин посидел в раздумье, зачеркнул заголовок несостоявшейся статьи, и произнес:

      – Этого руки явно никогда не заласкают.

      2

      Редко кто – без особого труда – воспринимает, в общем-то, для любого сознания доступную истину, что человек большей частью своего существа обращен к жертвенности.

      Сталин это знал.

      Надежда Аллилуева – нет. И даже не хотела слышать, когда об этом заходила речь. Еще сразу в послереволюционном Питере ей как-то об этом намекнула мать. И, как она поймет дальше, далеко не случайно.

      Наде исполнилось шестнадцать, и она как-то уж больно решительно взрослела, вовлекая в этот процесс беспокойство своих родителей.

      И тогда мать сказала:

      – Роль жены – правильно распределить свои силы между смирением и пониманием мужа.

      И тогда Надя вскипела:

      – Так что, я должна приспосабливаться к обстоятельствам?

      – А