Обручник. Книга третья. Изгой. Евгений Кулькин

всяком случае так ему казалось.

      А расстаться с храмом он намеревался следующим образом. Отслужить последний раз литургию. И закрыться внутри церкви. Сложить в общую груду иконы и другую церковную утварь. Облачится в архиерейские одежды. И, облив все бензином, в том числе и себя, взойти на костер.

      У него все было готово поступить именно так. Но Господь остановил его самосуд. Он позволил суд вершить другим. И их фраза звучала более определенно:

      – Вы арестованы.

      Даже без тире между этими двумя словами. Буднично и немо.

      Лука не спросил за что? Ибо знал, что ответ принадлежит уже другому, эпистолярному жанру.

      9

      Ежели человека что-то ужасает, то это, как правило, не то, чего надо бояться.

      Потому, когда Фрикишу предложили переночевать в морге, он чуть дара жизни не лишился. И только после того, когда прошел первый порыв страха и он переплавился в недоумение, спросил:

      – А зачем?

      Вопрос был мягкий, как стелька в сапоге. Потому его собрат – гвоздем – наколол первое же прикосновение:

      – Или ты боишься?

      – Он стесняется, – сказала Элеонора, поскольку предложение исходило от бывшего моряка Слука, и объяснила почему:

      – Там же все голые.

      И они – оба – хрипло засмеялись.

      А разработка тут была нешутейная.

      Пятого августа, то есть почти два дня назад, профессор Михайловский якобы покончил жизнь самоубийством.

      – Из пистолета бóшку прострелил, – сказал Слук, по новой фамилии Зубов.

      – На почве ревности, – уточнила Элеонора.

      И, пока оба мужчины обменивались недоуменными пассажами, сказала:

      – И чего все старики на молоденьких женятся? Ведь они девчонками и, как мужики-то, не воспринимаются. Так – шкафы с одеждой в нафталине.

      И Фрикиш стал принюхиваться к себе. Ему показалось, что он также пахнет нафталином.

      И, словно для того, чтобы сбить тот самый предполагаемый затхлость дух, Элеонора закурила.

      – Так вот, – продолжил Зубов, – жена Михайловского кинулась к отлученному от церковной власти Луке, чтобы он дал добро схоронить профессора по христианским правилам.

      – С ее слов, – подхватила Элеонора, – он даже верующим последнее время был.

      – Туфта все это! – не согласился Фрикиш. – Был бы тот самый Михайловский истинный христианин, он бы скорее бабу повесил, чем сам застрелился.

      Он отмахнулся от дыма, который направила на него Элеонора, и спросил:

      – Ну и Лука стал ходатайствовать перед действующим епископом?

      – Ну только, – ответил Зубов, – он дал своего рода заключение, что Михаловский с казанков съехал. А это уже кое-что.

      – Даже больше того! – подтвердила Элеонора. – Если намекнуть профессорше на убийство, то в результате нашей любви и Лука в соучастники годится.

      Коли честно, Фрикишу стало жалко Луку. Больно уж подло все вокруг завязывалось. Как удавка на шее.

      – Ну и зачем же я должен буду в морге ночевать? – спросил он наконец.

      – Чтоб