Обручник. Книга третья. Изгой. Евгений Кулькин

этого было достаточно, чтобы ее сразило благодушие. И, сделав от дорожки несколько шагов, она улеглась.

      Тут же к ее хвосту стала прилаживаться сорока. Чтобы клюнуть. Значит, живут вместе, заигрывая друг с другом.

      На крыльце – никого. А слева – в беседке – какое-то шевеление. Как Фрикиш туда глянул, все замерло. Порожек – семь. Шесть деревянных. А самая нижняя – сооруженная из кирпича.

      Парень открывает дверь и – первым – пропускает в дом Фрикиша. В комнате – никого.

      – Садитесь, – подвигает стул сопроводитель.

      На столе – фрукты. И – пепельница.

      – Курите, – позволяет он.

      Фрикиш машет рукой.

      Судя по шагам, вошли двое. Со спины.

      – Здрасть!

      Это мужской голос.

      – Добрый день!

      Женский.

      Фрикиш обернулся и смотрит на них с остановленным дыханием. Знакомые лица. Оба.

      Но где видел, сразу на ум не приходит.

      – Ну вот и мы в одной игре.

      Женщина смотрит на него, улыбаясь.

      – Любительница дорожных афоризмов, – подсказал мужчина.

      – Это вы те учителя? – вырвалось у него.

      – Да, – подтвердила она. – Я еще назвалась вашей фамилией. Но вы, как истинный конспиратор, никак не реагировали на это. Или вам часто встречаются однофамильцы?

      – Нет, – наконец выдавил он из себя.

      И вдруг дом разом всполошился. Захлопали какие-то двери. И даже зазвенело стекло в окне.

      И тут же на пороге появился тот большой начальник, с которым Фрикиш встречался вчера.

      – Ну как, господин курортник, – обратился он к Фрикишу, – отдохнул для дальнейшей службы? – И, не дождавшись ответа, пояснил: – Задача у нас та же.

      И он понял, что для епископа Луки не скоро еще наступят спокойные времена.

      8

      Обида ожила внезапно. Как старая рана.

      Пробилась сквозь пережитые ощущения, отфильтровалась до кристаллического неприятия и забликовала зыбким светом – всегда зеркального – прошлого.

      А обида на старшего брата Владимира Феликсовича возникла у Луки еще в двадцать втором, когда он прислал письмо, в котором – сердито – увещевал не «идти по двум дорогам одновременно».

      А полоснула по душе такая фраза:

      «Здесь или разбрасывание, или гениальное совмещение – подозрительная наука и мистицизм, доходящий до апостольства».

      Как было замечено, только неправота делает человека категоричным.

      А письмо было исполнено именно в категорическом тоне.

      Вот как низко он опускает значение духовных проповедей:

      «Великий доктор Гааз, воспетый Рони, не сказал ни одной проповеди о Боге, а освещал все вокруг себя, как солнце, и стал примером даже для потомства».

      Наверно, не зря чекисты приобщили это письмо к уголовному делу, которое завели против здравого Духа.

      Не тех прощал Святитель, простил он и брата.

      Так на кого же тогда осталась обида?

      А может, обиду потопила та радость, с которой встретила его Софья Сергеевна Велицкая, на чьем попечении