Обручник. Книга третья. Изгой. Евгений Кулькин

визите ко мне».

      – А кто такой Гальдовский? – спросила Элеонора.

      И почему-то воткнула неприкуренную папиросу табаком в рот. Как следует не отплевавшись, она сказала:

      – Пишите.

      – Что именно? – поинтересовался Фрикиш.

      – То, что должно обязательно звучать в обвинительном постановлении.

      Однако перо навострил Слук-Зубов.

      – «Войно-Ясенецкий, – начала она почти торжественно, – изобличается в том, что 5 августа 1929 года, то есть в день смерти Михайловского, желая скрыть следы преступления фактического убийства Михайловского – его жене Екатерине выдал заведомо ложную справку о душевно-ненормальном состоянии здоровья убитого, с целью притупить внимание судебно-медицинской экспертизы, что соответственно устанавливается свидетельскими показаниями самого обвиняемого и документами, имеющимися в деле…»

      Она остановила диктовку и обратилась к Григорию-Игорю:

      – Скажи, знаток Уголовного кодекса, на какие это статьи тянет.

      – Минимум на две.

      Вернее, на три.

      – Ну не тяни!

      – На десятую, четырнадцатую и сто восемьдесят шестую.

      – Тоже мне знаток! – укорил его Фрикиш. – Две предыдущих цифры – это параграфы. А статья одна.

      – Однако соображения Элеоноры, – сказал он вослед, – принимаются целиком и полностью.

      И, естественно, приятно ей было увидеть, что в истинном постановлении они звучали именно так.

      Слово в слово.

      11

      Единственное, что Сталин читал наедине – это стихи.

      Причем читал всякий раз с восторгом, – коль это была настоящая поэзия, – забыв или не желая знать имя автора.

      Стихи для него существовали сами по себе. В развилье строк он угадывал более чем стон.

      В глухоте согласных значительно больше, чем ритм. А рифмы цвели ромашками, незабудками и другими луговыми местожителями. Сколько раз пробовал он создавать – для себя – что-то в виде антологии. Решал брать у каждого поэта по одному стихотворению и в минуты особого душевного разлада не искать книг, где они напечатаны, а раскрыть папку и…

      Но антологии не заводил он по причине, далекой от лени или недосказа, – он ее боялся. Боялся почти панически. И все оттого, что потом появится тяга писать самому.

      А он – дал зарок не терзать душу собственными стихами.

      Есть ли у него ревность к преуспевающим поэтам? Скорее да, чем нет. Но эта ревность не из тех, которая может довести до неприязни. Например, в двенадцатом году он не знал ни Осипа Мандельштама, ни Бориса Пастернака. А когда они возникли перед ним со своими шедеврами, растерялся.

      Как так могло случиться, что их поэзия прошла мимо его внимания? Причем минуя даже две революции – игрушечную, которой явился бездарный февраль, и Октябрьскую, которая дала стране почувствовать истинный разгул перезревшей от ожидания стихии.

      С первым из перечисленных двоих Сталин заочно свел впечатления, с Борисом Пастернаком.

      Февраль. Достать чернил и плакать!

      Писать о феврале навзрыд,

      Пока