Обручник. Книга третья. Изгой. Евгений Кулькин

умности, которой так не хватало Сталину.

      У Сталина был контактный ум.

      У них – абстрактный.

      Он истину постигал практикой.

      Они – теорией.

      Он провозглашал реальность.

      Они – утопию.

      Но она была такой милой, такой ручной, что ли, как давшая себя погладить львица.

      Но главное таилось еще в том, что о своих ощущениях и мыслях Аллилуева не могла никому говорить.

      Потому и здесь, в церкви, когда речь зашла об исповеди, то есть о признании во всех грехах и прочих вещах, о которых лучше не упоминать никому из тех, кто в дальнейшем может стать источником информации, она решает уйти и из-под власти креста.

      И если исповедоваться, то только перед Жемчужной.

      Та не только умеет держать язык за зубами, но и обладает тем удивительным пониманием, которым наверняка не владеет ни один священник в мире.

      4

      Сталин всегда знал и помнил, что незамеченности не бывает.

      Есть снисхождение, которое сходит за незамеченность.

      А все, кто его окружали, кто вокруг гуртовались и даже табунились, считали, что своей продуманностью он вытравил из себя примитивные, не имеющие высокого смысла чувства, и всячески давали понять Надежде, что она – жертва.

      Точно такая же, какой является личинка бабочки, оставленная без присмотра на дереве, где может быть запросто склевана какой-то, даже самой беспечной, птицей.

      Сталин подыгрывал всему этому.

      Если кто-то его и понимал, так это Полина Жемчужная.

      Сам Молотов же знал, но не более того.

      На одну совместную вечеринку именно Полиной были приглашены три стихотворца.

      Двое – рода мужского.

      Одна – женского.

      Поэты были – разные.

      Что постарше являл собой некую всякость, то есть писал на разные темы и любым размером.

      Второй – помоложе – был чистым лириком с небольшой примесью самоиронии.

      Поэтесса же представляла из себя загадку, кроме одной, что была супругой молодого.

      И именно ее попросили первой прочесть стихи.

      И она, малость пожеманясь, начала:

      Я нежностью себя тешу,

      Невывернутой наиспод.

      Хочешь, флаг белый повешу

      У наших ворот?

      Хочешь, других забуду,

      Как ты про меня забыл?

      Хочешь, прильну не к блуду,

      Чтоб обуздать остуду,

      А к песням, что ты

      Сложил?

      Громче всех захлопала поэтессе Надежда. И, с сожалением, глянула на Сталина с Молотовым, которые в эту пору говорили о каком-то договоре.

      И в это самое время к столу, по-собачьи виляя хвостом, приблизилась кошка.

      И молодой поэт воскликнул:

      – Какая лукавая киска!

      Жена глянула на него так, словно он лишил девственности Эйфелеву башню.

      Кстати, она сама напоминала подобное сооружение, поскольку была почти вдвое выше супруга.

      Молодого долго упрашивать почитать стихи не пришлось.

      Он,