Молодой Бояркин. Александр Гордеев

огромнейшее небо, простирающееся над всей землей, – его небо. Так

      было с детства.

      Возвращаясь из огорода через коровий двор, он остановился, почувствовав запах

      сухого навоза, пыли, старого дерева и мякины. До службы он этих запахов просто не замечал

      – они были слишком привычными. Николай присел на кормушку с сенной трухой. Сквозь

      частокол видны были грядки. На одной из них, огороженной доской, поднимался густой лук-

      батун, что-то зеленело и на других, но нельзя было разобрать – что. Вот там-то он когда-то и

      шлепал в дождь босиком. Все там и сейчас росло так же тихо, незаметно, как тихо и

      незаметно шло само время.

      Сквозь голландку припекало солнце, и Николай повел плечами, на которых были

      погончики с желтыми лычками и с зеленой окантовкой. Потом поднялся, вышел за ограду и

      опустился на лавочку рядом с Гриней.

      – Долго я?

      – А, ничего…– ответил Гриня, отвлекаясь от своих раздумий.

      – Отцы-то, кажется, гульнуть собрались. Ты бы пригласил этих… Как ты сказал?

      Уваровых?

      – А зачем?

      – Да просто интересно… Ну, ладно – надо еще бабушкин дом посмотреть.

      – А на что там смотреть? Ломают его. Председатель колхоза на том месте планирует

      себе новый дом строить.

      – Да? Но я все-таки схожу.

      Бабушкин дом стоял без пола и без крыши, с большими оконными проемами. Теперь

      он казался окончательно выстывшим, хотя солнечный свет в этих необычно высоких стенах

      казался очень ярким. Стояла тишина. Новенький Гринин сруб желтел свежим деревом, а

      здесь солнце, отражаясь от беленых с синькой, облупленных стен, от серой сухой земли с

      голубиным пометом, ссыпавшейся с потолка, давало голубоватый холодный оттенок.

      Большая русская печь стояла, как гусыня с вытянутой шеей. Оба подполья превратились

      теперь в обыкновенные пыльные ямы, а были когда-то тайной, особенно подполье под

      большой комнатой, куда картошку не засыпали. Там хранились еще дедовы плоские

      жестяные коробочки для фотопластинок. Бабушка Степанида их не давала, не то по

      привычке, не то берегла зачем-то…

      Черемуха, что росла у крыльца и под которой бабушке все хотелось почему-то

      сфотографироваться, была сломана, наверное, какой-нибудь балкой, брошенной сверху. Зато

      палисадник с дичками и большой ранеткой зеленел, как ни в чем не бывало. Целы, под

      замками на дверях, остались амбар и завозня, которые могли пригодиться и новому хозяину.

      "Как же все это случилось? Как? – думал Бояркин, стоя посреди двора, густо проплетенного

      стелющейся травой. – Почему же все у нас рушится?"

      * * *

      Для Степаниды последний год (уже без Марии с Алексеем и Анютки) показался очень

      трудным. Дочь и зять приезжали, правда, помочь управиться с дровами, с побелкой, с

      огородом, однако без повседневных житейских связей с родными старуха вошла в тягостное

      одиночество,