Молодой Бояркин. Александр Гордеев

на мгновение удивился, но тут же все выправил.

      – Конечно, конечно, надо сходить, – сказал он.

      Кладбище располагалось за селом на пологом склоне, открытом для солнца. Уже

      начинался яростный летний зной с многозвучным стрекотанием кузнечиков. У самых ворот

      Николай оглянулся, потом присел на корточки и, сузив глаза от солнца, окинул взглядом все

      сияющее чашеобразное пространство села. В первую очередь в глаза бросался опять же

      новый мост. Когда-то, прикидывая по опорам, Бояркин считал местность не подходящей для

      моста. Как невозможно было, например, в узкий оконный проем вставить широкую раму, так

      и воображаемый мост не вмещался между ломами, стоящими у самой воды, с одной стороны

      и слиянием широкой протоки с рекой, поросшей в этом месте тальником, – с другой.

      И вот мост стоял господином. Он был мощнее всего вокруг. Он не втискивался и не

      приспосабливался, а развернулся, как хотел. Дома с берега исчезли, а голубая жилка протоки,

      раньше вырезающая из поля большой остров, была передавлена одной из его ног. Без

      протоки знакомой картине не хватало какой-то завершенности, как инвалиду не хватает руки,

      отсохшей у плеча. Николай вспомнил рассказы о том, что раньше ребятишек пугали

      батхулами – беженцами, которые якобы скрывались в темном лесу около озер на той стороне

      Шунды. Но это рассказывала бабушка. Во время ее молодости лес поднимался там сразу от

      речки и тянулся вдоль всего берега. Бабушка любила о нем вспоминать вслух, и Николай,

      слушая ее, будто своими глазами видел тот лес, подступающий к воде вислыми ветками

      ильмов, под которыми дышали прохладой темные омуты. Воображались ему полноводные,

      глубокие озера с высокой, сочной травой по берегам и с желтыми карасями в глубине, мягкая

      земля с шелестящими листьями, с запахом хвои, доносимым ветром даже до села. Эту

      картину Николай всегда видел только в воображении, но ее потерю переживал как нечто

      реальное. Отец, чье детство пришлось в основном на послевоенные годы, помнил на той

      стороне Шунды только кустарник, Они еще пацанами собирали там какую-то ягоду под

      названием «кузьмич». «Что за ягода, не знаю, – говорил он, – больше нигде не видел. Она

      почему-то только там и росла. Может быть, ее надо было в «Красную книгу» записать».

      Николай же застал за речкой плоский остров, на большой площади которого стояло

      поодиночке в разных местах четыре куста боярышника. Летом на выгоревшем от солнца поле

      было невозможно даже сена накосить. И под пашню оно не годилось, потому что Шунда хоть

      и редко, но затопляла его. Но все же и тогда интересно было в протоке, на теплых перекатах,

      брызгаясь ногами, гонять мелких серебристых гольянов. Тогда еще на поле оставалось три

      озерца, усыхающих в жару до грязных горячих луж. В них были пиявки, лягушки и крупные

      коричневые жуки. Сверху бегали водомеры, за которыми Николай долго наблюдал и видел

      даже