Молодой Бояркин. Александр Гордеев

больше оживлялся.

      Под вечер Николай еще раз зашел в гараж посмотреть на овцу. Она лежала в прежнем

      положении. Николай, ухватясь за шерсть, поднял ей голову и тут же бросил, увидев большие,

      все такие же тихие и смирные глаза.

      – Ну, пойдем, – встретив на крыльце, сказал ему отец, протягивая нож, только что

      поправленный на оселке.

      – Иди, я сейчас, – отвернувшись, проговорил Николай.

      – Ты что же, боишься, что ли?

      – Не боюсь. Просто неприятно, Ну ладно, пошли…

      Отец прямо в гараже забросил овцу на высокий ящик, склонился с ножом над головой

      – там сразу что-то мягко, влажно хрустнуло. Отцова нога пододвинула кастрюлю на земле, и

      в нее, забрызгивая белые стенки, побежал темно-красный ручей. Овца и теперь лежала тихо.

      – Иди помогай. Приучайся, – сказал отец.

      Подражая ему, Николай надрезал коленный сустав и с хрустом отломил ногу. Сустав

      был чистым и скользким. С другой ногой не вышло, и отец помог. Потом стали разделывать

      тушу.

      – Может быть, ты и вправду боишься? – переспросил отец.

      – Да нет же. Только ведь это совсем безобидное существо. Она не может надеяться ни

      на что. Уж хоть бы защищалась как-то…

      Отец в это время уже снимал шкуру, ловко отделяя ее от туши сжатыми кулаками. На

      мгновение он замедлился и покачал головой.

      – Вот солдат, так солдат… – проговорил он и кивнул на Левку, который, положив

      голову на лапы, наблюдал за ними так, словно во всем происходящем понимал больше, чем

      люди. – Тоже мученик. Совсем старик уже, ест-то уж кое-как, да и оглох… Укол надо

      поставить, чтобы зря не мучился.

      Вечером пришли соседи. Все гости были незнакомы. Николай перезнакомился с ними,

      а через пять минут без сожаления, как что-то совершенно лишнее, забыл все имена. Водку

      закусывали тушеной картошкой, квашеной капустой, солеными огурцами и свежей

      бараниной. Вначале непринужденно чувствовал себя только отец – любитель побалагурить.

      Остальные не могли разговориться до тех пор, пока не выпили.

      Чем больше пьянел отец, тем чаще у него мелькало: "я", "мое", "моя". В детстве

      Николая это очень раздражало, потому что отец говорил "сделал я" даже о том, что они

      сделали вместе. Теперь же Николай был снисходителен к его очевидной слабости. Это

      снисхождение окатывало душу ностальгическим теплом и походило даже на любовь.

      Неловкости за отца перед чужими людьми Николай не чувствовал – что они могли понимать

      в его отце?

      – Директор говорит, что если бы нам еще одного такого завфермой, как Бояркин, то

      весь совхоз можно было бы перевернуть, – заявил, наконец, Алексей.

      – Да он пошутил, директор-то, – отмахиваясь, сказал лысоватый добродушный сосед.

      – Почему же пошутил? Думаешь, я ничего не стою? Вот сейчас меня на дойке нет – и

      надой снизится.

      – А ты при чем? Тебя же самого не доят.

      – Как это