Молодой Бояркин. Александр Гордеев

три, дорога пошла под

      высокой, почти вертикальной скалой, и Николай пригнулся, чтобы увидеть из машины

      стремительных стрижей, гнездящихся здесь. 0днажды он взбирался на самую ее вершину.

      Кустики внизу казались оттуда маленькими, стрижи носились под ногами, и сердце каменело

      от мысли, что можно сорваться. Снизу же скала, особенно когда над ней плыли облака,

      казалась падающей. К этому мосту с другой стороны дороги подходила крутым изгибом

      чистая и холодная речка Талангуй. Здесь была ее главная темная глубина, в которой ловили

      тайменей, и купались, но без визга и без смеха. Однажды в этой яме утонул запряженный в

      телегу конь, которого объезжал конюх Золотухин. Тогда поговаривали, будто и сам конюх

      едва не утонул, но это скорее для того, чтобы ему посочувствовали и не заставили платить за

      лошадь.

      А на скалу Николай взбирался за травой с очень интересными фигурными листьями,

      со стебельками, похожими на блестящие изолированные проволочки, и с красивым

      названием – царские кудри. Он выковыривал ее из расщелин старым штыком, а, высушив,

      отдавал потом Сорочихе – старухе из райцентра, торговавшей на базаре лекарственными

      травами. Пожалуй, еще ни разу с самого детства Николай не вспоминал Сорочиху – она

      словно выпала из памяти, а тут явилась, как нарисованная, – сухая, с большим носом, с

      тонкими негнущимися в коленках ногами. Как-то зимой приехала она продавать серу и по

      дороге простыла. Сели они с матерью чай пить. Николай играл в другой комнате и вдруг

      слышит: на кухне птичка свистит. Он бегом туда: покажите птичку. А Сорочиха говорит:

      "Птичка в другую комнату улетела". Николай тогда все углы осмотрел, бегая из большой

      комнаты в кухню, из кухни в спальню, а свистящей птички все не видит. Сорочиха, наконец,

      не вытерпела, засмеялась, и тут-то ее простуженный нос запел на все лады с переливами.

      А из-за Сорочихи в памяти также ясно поднялся ее муж – дед Давид. Собственно,

      Сорочиху потому и звали Сорочихой, что дед был Сорокиным. Он строил у них гараж для

      мотоцикла (это воспоминание было еще более ранним). Дед Давид был громадный, с

      длинными руками, с редкими волосами, с отрубленным большим пальцем на левой руке. Он

      воевал на трех войнах. Вечерами он брал Николая на взрослое кино и держал на коленях. Как

      же это могло забыться!

      А еще однажды наступил он на гвоздь, торчащий из доски. Гвоздь проткнул подошву

      сандалии и глубоко вошел в ступню. Николай тогда даже удивился этому факту – сам он

      гвоздей не боялся, его сандалии не протыкались. Кровь у деда Давида была почти черной, и

      ее долго не могли остановить. "Это потому, что я старый, и кровь старая", – объяснил он.

      Мать облила его ступню йодом, которая стала от этого такой страшной, что и у Николая

      заныла нога.

      Бояркин вспомнил этих людей так, словно снова обрел их. И все это подсказала

      знакомая