Портреты. Михаил Иосифович Черкасский

требует товарищ Соловьев. Благородство, естественное, как вздох. Мужество, спрятанное под шуткой. Бережность, чистота, самоотреченность. Неподкупность, стойкость и бедность. Не та, что «на выучке у голода» – как сам Хемингуэй грандиозно назвал свои кратенькие затрудненьица (интересно, что бы он сказал о блокаде Ленинграда, доведись ему там побывать). А та, о которой с уважением сказал Шевырев. Не любил он Белинского, но в некрологе почел должным отметить: «Он знал грамоте. Он был беден».

      Что из всего этого ведомо мелко-стоическим душам Хемингуэя? Говорят, они сильные. Но вол тоже сильный. Но вол и есть вол, и думы у него тоже, должно быть, воловьи. Так не выдавайте же олово за булат: трагедия требует благородного характера. И взвизгнув все это, как нечто свое, ты вдруг задумываешься, что где-то, наверно, уж слышал и так позабыл, что присвоил. И можно бы взять Юрия Борева «О трагическом», да его нет под рукой, а ты хочешь дальше и глубже, дабы незаслуженно прослыть эрудитом, и хватаешь давно уж пылящуюся «Поэтику» и почти сразу же находишь и с удивлением думаешь, что Аристотель тоже, видать, был грамотный: писал понятно, по-русски: «Что же касается характеров, то есть четыре пункта, которые надо иметь в виду: первый и самый важный – чтобы они были благородны. Действующее лицо будет иметь характер, если, как было сказано, в речи или в действии обнаружит какое-либо направление воли, каково бы оно ни было; но этот характер будет благородным, если обнаружит благородное направление воли. Это может быть в каждом человеке: и женщина бывает благородной, и раб, хотя, может быть, из них первая – существо низшее, а второй – вовсе ничтожное. Второй пункт, – чтобы характеры были подходящими… Третий пункт, – чтобы характер был правдоподобен… Четвертый пункт, – чтобы он был последователен».

      В развитие аристотелевых идей хочется привести еще одну выдержку: «Хемингуэй, современник мировых войн и пролетарских революций, отметает всякие иллюзии, еще столь живучие у Лондона. Ему совершенно чужд культ предприимчивости и авантюризма. Его героям совершенно не присущи черты эгоцентризма и романтической исключительности. Они, со своими бедами, сомнениями и страданиями, очень человечны, добры и совершенно лишены столь ценимых Лондоном сомнительных качеств «сильной личности» (Маянц).

      Это надо уметь – так понять и надо уметь так сказать.

      Джек Лондон был неприкрытый романтик. И когда он исчерпал себя в этом, когда захлебнулся жирком благополучия – он просто не смог жить. Был здоров, а не смог. В том-то и дело, что герои его неизмеримо человечнее, добрее хемингуэевских. Этим последним, видите ли, «совершенно не присущи черты эгоцентризма». Значит, Мексиканец все делает для себя. А матадор Маноло – для людей. И так все, кого ни сравни, построив попарно. Не «сомнительные качества» воспевал Лондон в своих героях, а – благородство. Не раздумывая, идут они навстречу опасности. Не во имя пресловутого