Портреты. Михаил Иосифович Черкасский

да еще чистоты и порядка».

      В таком корявом пересказе, конечно, теряется главное – тон, подтекст. И все-таки никак нельзя согласиться, что это наиболее жуткое проявление крайней безнадежности. Строго говоря, не безнадежности, но одиночества. Но если это крайнее, то что же тогда сказать, например, о чеховской «Тоске»? Или о «Мыслях вслух» Альберто Моравиа? Там, кстати, тоже официант, одинокий человек с большой странностью: обслуживая клиентов, он против воли начинает негромко высказывать все, что он думает о них. А думает он, естественно, почти обо всех весьма и весьма нелицеприятно. Сперва посетители не понимают, потом возмущаются, и в конце концов очередной хозяин кафе выставляет на улицу официанта. И вот он бредет и чувствует, что голова у него «замерзла» и куда бы он ни пришел, где бы ни работал, все повторится опять. И впереди ни малейшего просвета. Вот это не только об одиночестве, но о чем-то еще общечеловеческом – о том, как мы живем среди подобных себе.

      Следуя своему методу, Хемингуэй опускает жизнь и старика-посетителя, покушавшегося на самоубийство, и пожилого официанта. Лишь одну фразу он подарил нам: «Доверия у меня никогда не было, а молодость прошла». Вместо фактов автор снабжает нас пространным рассуждением официанта об одиночестве: «Некоторые живут и никогда этого не чувствуют, а он-то знает, что все это ничто и только ничто, ничто и только ничто. Отче ничто, да святится ничто твое, да приидет ничто твое, да будет ничто твое, яко в ничто и в ничто. Ничто и только ничто». В общем, обычное многозначительное словоблудие п а п ы. А Моравиа не пыжится, не философствует за своего героя – просто, рисуя, в ы р а ж а е т то, к чему так тщетно малой писательской кровью стремился Хемингуэй. То, к чему даже и не приблизился Хэм, Моравиа достигает безо всякой натуги, словно само собой. Полнейшее доверие связывает ч т о и к а к.

      Оба рассказа выражают одну и ту же мысль, почти одну: Моравиа, кроме одиночества, во весь рост ставит еще и проблему человеческого достоинства, он «убивает» (корто и деречо), Хемингуэй попадает в лопатку. Отчего бы это?

      Все от того же – к а к выражает. Форма может соответствовать содержанию, как платье нашей фигуре. Кое-что можно припрятать, кое-что выпятить, подчеркнуть, но это внешнее, портновское. В искусстве же единство формы и содержания – отливается. При точке кипения. Всем известно, что форма вторична. Но на каком-то этапе она не только первична – единственна. Не будет ее – не станет и содержания: не во что будет ему «вылиться», и оно растечется бесформенной лужицей. Или выйдет коряво, уродливо. Но когда это отлилось художественно, тогда разговора о форме просто не возникает, она как бы растворяется в том, что хотел выразить художник. Ну, скажем, ее «выбрасывают» как опалубку при литье металлов.

      Есть опера и оперетта, а также эстрада. Но почему-то мы не задумываемся над тем, что все они выражают одно и то же. Те же вечные темы. По-своему. Когда