Портреты. Михаил Иосифович Черкасский

была нелепая затея. Я откусил больше, чем мог прожевать… Пожалуй, для такого, как я, самое подходящее было бы держать заправочную станцию». Держать – не канавы рыть! Но – «черта бы я сумел держать заправочную станцию. Вот Мария – та что-нибудь такое сумеет». А он не смог бы. Потому что – пусть риск, опасность, но не ежедневную лямку тянуть, одним махом заработать. На море, лодкой, убийством, контрабандой. Такой он был человек. «Такой он был задорный, сильный, быстрый, похожий на какого-то диковинного зверя». – Вспоминает Мария. «Свинство это было так говорить, – думает о Моргане Элберт, – но он и мальчишкой ни к кому не знал жалости. Правда, и к себе он тоже жалости не знал».

      «Я не допущу, чтобы у моих детей подводило животы от голода». Кормилец? Прекрасный отец? Да, кормилец. Отец – вроде Хадсона. «Ты что, решила отпускать волосы?» – спросил он жену. «Да, думаю, может, отпустить. Девочки всё ко мне пристают». – «Ну их к черту. Оставь так, как сейчас». И Мария хорошая мать. После смерти мужа она думает: «Может быть, терпеть понемногу, день за днем, ночь за ночью, и тогда ничего. Хуже всего эти проклятые ночи. Если бы еще я любила наших девочек, тогда бы ничего. Но я их не люблю, наших девочек».

      А раз так – мы требуем справедливости. По наивности мы хотим только одного – равноправия. Для Гарри Моргана и, допустим, шпиона, убийцы. Пожалуй, больше всего – для шпиона. Сколько их было – «имена же их ты, господи, веси». Сколько прошло перед нами в книгах. И никто, кроме контрразведчика Оскара Пинто, не проводил ни одного врага сочувственным словом. А ведь они тоже люди, шпионы, зачастую очень достойные. И попробуйте на минутку влезть в шкуру человека, который волею обстоятельств оказался там, потом завербовался, потом вновь очутился здесь. Сперва на родной земле. Потом в тюрьме. Потом в книге. Разве это не трагично? Разве не может у него быть любимой женщины, семьи, надежд? Разве не мог он удержаться и в какой-то гибельный миг не свернуть на гибельную тропу? Предположим, не мог, и тогда уже абсолютно трагическая фигура. Не так ли? А мы отказываем в этом шпиону. В помиловании, может быть, не откажем, а в этом да. Почему? Потому что ремесло у него не почтенное? А у Моргана?

      Да что там шпион! Спросим нашего старого милого друга Остапа Бендера – как ты дошел до управдомства? Зачем, собственно, доходить – начинать с этого надо было. И – останавливаться. Однако не мог человек, и все тут! Миллионером, видите ли, захотел стать. Тоже, как вдумаешься, трагедия. И попади он под тяжелое перо Хемингуэя, глядишь, Гарри Морган Второй вышел бы. Тут все дело в ракурсе, в стиле.

      «Трагический герой, – говорит Соловьев, – ощущает свою свободу как раз в том, что следует нравственным нормам ригористически, не обращая внимания ни на угрозы, ни на обескураживающие сюрпризы ситуации, ни на собственные настроения и склонности. Это высокий формализм долга, о котором говорил Кант и в котором он видел главное отличие свободной нравственности