Портреты. Михаил Иосифович Черкасский

для себя. Искусство – крик. Крик сердца, переполненного любовью, страданиями, радостью, переполненного ощущением мира».

      И если вернуться к рассказу Моравиа и туда, «где чисто и светло» – видишь главное, что их отличает. Можно представить себе, как Хемингуэй написал этот рассказ. Увидел сценку – изобразил, осмыслил, убрал лишнее, оставил необходимое, добавил мыслей пожилого официанта. Можно и ошибиться – представив. Неважно. Главное – это прошло не чрез сердце. Чрез голову, через его «айсберг». И тянет на нас холодом. Нет, даже не так – все же прошло. Но такое уж было сердце. Которое не содрогнется при виде чужого страдания. Не умрет от любви к ближнему. И с этим ничего не поделаешь – другого не вставишь. Кашкин пишет о Хемингуэе: «Он очень горяч». Симонов вторит: «такое страстное неприятие… такой свирепый протест… такое острое стремление разделить свое существование с людьми». Но, боже, как это далеко от того, о ком они нам это втолковывают.

      Смешно было бы подозревать Хемингуэя в том, что он равнодушен, холоден. Скажем больше: временами даже пристрастен. Хотя это и противоречило его принципам. «Как человек, вы представляете себе, что хорошо, что плохо. Как человек, вы твердо знаете, кто прав, кто виноват. Вы бываете вынуждены принимать решения и осуществлять их. Как писатель вы не должны судить. Вы должны понять». Понять он все мог, но любил и ненавидел – Т А К. Как мог. Он многих наубивал, но случалось ли с ним то, что с Флобером, когда он давал Эмме яд? Ведь этот с виду холодный француз сам чувствовал, что почти умирает. Хемингуэй видел нищих и сирых, но ощущал ли он на себе, как Бальзак, их рубища?

      Сказать, что горяч и даже свиреп – значит, не уловить в нем самого важного. Яснее ясного это он великолепно выразил сам. В бытность свою корреспондентом «Торонто-стар» Хемингуэй представлял свою газету на греко-турецком фронте. Он видел много тяжелого. Но вот наконец, сообщает Грибанов, «он вернулся в Париж. Осенний сезон был в разгаре, скачки в Отейле были особенно хороши, в кафе можно было встретить кучу знакомых, а он не мог отделаться от воспоминаний. Память о человеческих страданиях терзала его. Спустя 30 лет Хемингуэй сказал: «Я помню, как я вернулся домой с Ближнего Востока с совершенно разбитым сердцем и в Париже старался решить, должен ли я посвятить свою жизнь, пытаясь сделать что-нибудь с этим, или стать писателем. И я решил, холодный, как змий, стать писателем и всю свою жизнь писать так правдиво, как смогу».

      Тут все правда. И то, что увиденное терзало. И то, как он понимает писательство: или сострадание, или холодный, как змий. Только в одном мы вынуждены подправить самого автора: сколько ни приказывай горячему сердцу стать холодным – оно не сможет. А он смог. Потому что чем дальше уносило его от бедной молодости к известности и богатству, тем быстрее его сердце заплывало салом. Хотя все это, в общем-то, вторично – главное, какова душа. Уж кажется не было более отстраненного