Портреты. Михаил Иосифович Черкасский

И пока друзья его отдыхали там, за решеткой, он тоже отбывал свое заключение: писал, охотился, рыбачил, путешествовал, сменил трех жен, получил пулитцеровскую и нобелевскую премии, купил Марте Гельхорн свадебный подарок в виде виллы Финка-Вихия и т. п. Право же, трудно представить себе безумца, который бы согласился променять свою тюремную свободу на такой вот адский застенок.

      Но как бы там ни было, а испанский посол в Лондоне герцог Мигель Примо де Ривера на всякий случай через высокопоставленных друзей Хемингуэя и Мэри дал ему охранную грамоту на въезд в обетованную страну Дон Кихота.

      Кстати, о знатных, о богатых. Он, говорят, ненавидел их. До тех пор, пока сам не стал богатым. А если и продолжал «эту линию», то уже четко разделял их на хороших и плохих. К хорошим он ездил в гости – в дворцы и виллы, кутил с ними, с плохими… он даже писать о них перестал – не стоили и того. Даже у полковника Кантуэлла, который баснословно беден (особенно в сравнении с нашими военными) знакомые – одни графья да князья. И возлюбленной дочке его Ренате ничуть не мешает, что она тоже графиня. Ему, естественно, тоже.

      К старости папа любил вспоминать о счастливых, тяжелых днях молодости. О том, как за день съедал лишь пару луковиц, запивая их стаканом разбавленного кагора. Но фотографии Они сохранили нам упитанного мужчину. Помнит и сам Хемингуэй, как понравилась ему картина Хуана Миро «Ферма». И купил он ее в рассрочку (объективно оценив в магазине) за 200 долларов. А теперь, добавил он с усмешкой, эта картина застрахована в 200 000 долларов. Вот что значит хороший вкус. И еще риск: ведь сколько парижского луку и кагору можно бы купить на двести долларов, учитывая тогдашний высокий курс дядюшки Сэма. Декалитры и центнеры.

      Если состоятельный человек всего добился своими руками, ни о чем он не вспоминает с таким упоением, как о былой своей бедности. И чем больше он богатеет, тем беднее становится в прошлом – отбирает у бедняги последние крохи. Таким-то вот образом тридцать лет спустя Хемингуэй довел себя до пары луковиц в день. Что однако не мешало ему быть полноценным мужчиной.

      Он был демократ, но особый. Для богача он был очень демократичен, для демократа – слишком богат. Когда Томаса Хадсона ранили (разумеется, в пах), и он начал приказывать себе выжить, потому что никто никогда не напишет лучших картин о море – такие мысли роятся в его голове: «…и ты можешь это усилие осуществить. Мы не люмпен-пролетарии какие-нибудь, мы – самый цвет, и то, что мы делаем, мы делаем не за плату». Странно, он ведь сам говорит, что его картины покупаются хорошо.

      Долгие годы нас оберегали от фактов. Даже самоубийство Хемингуэя старательно замалчивалось, преподносилось как преступная небрежность с ружьем. Еще бы, так же, как кошки, это не вязалось с устоявшимся и насаждаемым образом. Но Хемингуэй не послушался своих почитателей. Он вообще, как выяснилось позднее, вел себя порой не совсем понятно.

      Первые