Портреты. Михаил Иосифович Черкасский

лагеря во Франции. А сейчас он бледнеет при виде плетки в руках гестаповца и предает друзей, надеясь спасти свою шкуру. Какой поверхностной была его отвага, если она стерлась от нескольких ударов! Такой поверхностной, как его убеждения. Он был силен в массе. Среди единомышленников. С ними он был силен, так как думал о них. Изолированный, окруженный насевшими на него врагами, он растерял всю свою силу. Растерял потому, что начал думать только о себе… У него нашли записи, и он не сказал себе: лучше умереть, чем расшифровать их. Он расшифровал! Выдал имена. Выдал явки. Выдал всех. Даже свою возлюбленную».

      Симонов говорит, что невозможно представить себе хемингуэевского героя изменившего, продавшегося «за чечевичную похлебку». Разве судьбы его героев дают право для подобной безапелляционности? Что укрепляло в смертных мучениях, в ясно осознанной обреченности Фучика, тысячи подобных ему? Убежденность. Вера в правоту своего дела. У Мирека тоже были убеждения, но они рухнули. Герои Хемингуэя лишены даже такой ненадежной основы, какая была у Мирека. На что же им опереться в безысходные дни испытаний? На те умствования, которые автор подсунул Роберту Джордану? Да ведь их-то уж можно повернуть куда угодно одним лишь дуновением плетки. Джордан умирает героем. Мирек тоже остался б героем, если бы умер вовремя. Но… и поневоле думаешь: выстоял бы в гестапо Джордан или оказался Миреком? Впрочем, и думать не надо.

      Борис Грибанов показывает нам тот биографический родничок, из которого вытекала Миссисипи удивительной мужественности писателя. «В семье Хемингуэев произошло очередное несчастье (да, да, очередное и, разумеется, ужасное – на охоте Мэри упала на локоть и повредила его. – М.Ч.). Руку ей спас Эрнест. Многие месяцы подряд… он ежедневно утром и вечером массировал ей руку, никогда не пропуская сеанса, и все уговаривал ее: «Надо верить, что рука станет нормальной. Надо верить в это, и она будет здоровой, твоя рука… Будь храброй и верь в победу…»

      Вот так они боролись и так они верили. И оглядывая все это, понимаешь, что молодой Хемингуэй вовсе и не был в тупике. Свидетельством тому его ранние книги. Но зрелый Хемингуэй уперся лбом в гладкую стену, на которой даже его программные письмена истерлись. Потому что он, как и всякий настоящий писатель, все пропускал «через себя», но у молодого был горький жизненный опыт, у зрелого – сытое, гладкое бытие, которое приходилось уснащать голословными «идеями». И это в конце хорошо доказал Томас Хадсон: «несгибаемое мужество» вернулось на круги своя – к мелким и шкурным «долгам». А когда и это стало не нужным, родилась, наверно, самая лучшая книга Хемингуэя – «Праздник, который всегда с тобой».

      Да, в двусложный ряд, который видят критики (поражение, равное победе) неизбежно просится третье – поражение… Хемингуэя как художника. Почему же победы его, о которых трубит критика, оказывались чаще всего пирровыми? Есть причины.

      Просто