вот это, пожалуй, ближе всего. И суть вовсе не в том, что он не принадлежал к какой-либо партии, клану. Ни Пушкин, ни все перечисленные лорды тоже не были причастны к партиям, но они были причастны к человечеству. А он… Это можно доказать. Цитатой. Авторской. Программной. На гребне жизни, в тридцать пять лет, в лучшую свою пору Хемингуэй говорит: «Если ты совсем молодым отбыл повинность обществу, демократии и прочему и, не давая себя больше вербовать, признаешь ответственность только перед собой, на смену приятному, ударяющему в нос запаху товарищества к тебе приходит нечто другое, ощутимое, лишь когда человек бывает один. Я еще не могу дать этому точное определение, но такое чувство возникает после того, как ты честно и хорошо написал о чем-нибудь и беспристрастно оцениваешь написанное, а тем, кому платят за чтение и рецензии, не нравится твоя тема, и они говорят, что все это высосано из пальца, и тем не менее ты непоколебимо уверен в настоящей ценности своей работы; или когда ты занят чем-нибудь, что обычно считается несерьезным, а ты все же знаешь, что это так же важно и всегда было не менее важно, чем все общепринятое, и когда на море ты один на один с ним и видишь, что Гольфстрим, с которым ты сжился, который ты знаешь, и вновь познаешь, и всегда любишь, течет, как и тек он с тех пор, когда еще не было человека, и омывает этот длинный прекрасный и злополучный остров с незапамятных времен, до того как Колумб увидел его берега, и все, что ты можешь узнать о Гольфстриме и о том, что живет в его глубинах, все это непреходяще и ценно, ибо поток его будет течь и после того, как все индейцы, все испанцы, англичане, американцы, и все кубинцы, и все формы правления, богатство, нищета, муки, жертвы, продажность, жестокость – все уплывет, исчезнет, как груз баржи, на которой вывозят отбросы в море…»
Откуда в тридцатипятилетнем человеке эта старческая, спокойная умудренность? Не потому ли называли его папой? Война? Но она покорежила многих, а такого просветленно-созерцательного, «потустороннего» взгляда не дала. Нельзя не подивиться столь ранней мудрости. Но даже самый глубокий писатель – не Соломон. Взглянув со снегов Килиманджаро на муравьиную возню человечков, он не может ограничиться констатацией факта, что все это суета сует и всяческая суета. Взгляд взглядом, а художник должен что-то нарисовать. Наскальное, традиционное или модернистское, но – изобразить.
И появляется человек. Всегда один и всегда один и тот же. Меняются лишь декорации и в соответствии с ними – одежды. То он в погонах, то в рубище, то в шортах. А «фоном повествования будут, как всегда, любовь и смерть. На первом плане будет герой, вечный тип человека, который сражается против всех». Это можно было отдать и Зильме Маянц, но написал это сам Эрнест Хемингуэй. Но с кем он сражается? Так, сражается… Маноло – с быками, писатель Гарри – с богатой «сукой» (своей женой), Морган – с китайцами и кубинцами. Джордан – с франкистами, полковник Кантуэлл («За рекой в тени
