Дело Артамоновых. Максим Горький

говорю! – кричит он, а когда жена уходит, садится на ее место и тоже ворчит, жалуясь:

      – Взвалил отец на мои плечи всю эту машину. Верчусь колесом, а куда еду – не знаю. Если у меня не так идет, как надо, – задаст он мне…

      Никита мягко и осторожно говорит ему об Алексее, о девице Орловой, но брат отмахивается рукою, видимо, не вслушавшись в его слова.

      – Нет у меня времени девками любоваться! Я и жену только ночами сквозь сон вижу, а днем слеп, как сыч. Глупости у тебя на уме…

      И, дергая себя за ухо, он говорит осторожно:

      – Не наше бы это дело, фабрика. Нам бы лучше податься в степи, купить там землю, крестьянствовать. Шума-то было бы меньше, а толку – больше…

      Илья Артамонов возвратился домой веселый, помолодевший, он подстриг бороду, еще шире развернул плечи, глаза его светились ярче, и весь он стал точно заново перекованный плуг. Барином развалясь на диване, он говорил:

      – Дела наши должны идти, как солдаты. Работы вам, и детям вашим, и внукам довольно будет. На триста лет. Большое украшение хозяйства земли должно изойти от нас, Артамоновых!

      Пощупал глазами сноху и закричал:

      – Пухнешь, Наталья? Родишь мальчика – хороший подарок сделаю.

      Вечером, собираясь спать, Наталья сказала мужу:

      – Хорош батюшка, когда веселый.

      Муж, искоса взглянув на нее, неласково отозвался:

      – Еще бы не хорош, подарок обещал.

      Но недели через две-три Артамонов притих, задумался; Наталья спросила Никиту:

      – На что батюшка сердится?

      – Не знаю. Его не поймешь.

      В тот же вечер, за чаем, Алексей вдруг сказал отчетливо и громко:

      – Батюшка, – отдай меня в солдаты.

      – К-куда? – заикнувшись, спросил Илья.

      – Не хочу я жить здесь…

      – Ступайте вон! – приказал Артамонов детям, но когда и Алексей пошел к двери, он крикнул ему:

      – Стой, Олешка!

      Он долго рассматривал парня, держа руки за спиною, шевеля бровями, потом сказал:

      – А я думал: вот у меня орел!

      – Не приживусь я тут.

      – Врешь. Место твое – здесь. Мать твоя отдала мне тебя в мою волю, – иди!

      Алексей шагнул, точно связанный, но дядя схватил его за плечо:

      – Не так бы надо говорить с тобой, – со мной отец кулаком говорил. Иди.

      И, еще раз окрикнув его, внушительно добавил:

      – Тебе – большим человеком быть, понял? Чтобы впредь я от тебя никакого визгу не слыхал…

      Оставшись один, он долго стоял у окна, зажав бороду в кулак, глядя, как падает на землю серый мокрый снег, а когда за окном стало темно, как в погребе, пошел в город. Ворота Баймаковой были уже заперты, он постучал в окно, Ульяна сама отперла ему, недовольно спросив:

      – Что это ты когда явился?

      Не отвечая, не раздеваясь, он прошел в комнату, бросил шапку на пол, сел к столу, облокотясь, запустив пальцы в бороду, и рассказал про Алексея.

      – Чужой: сестра моя с барином играла, оно и сказывается.

      Женщина посмотрела, плотно ли закрыты ставни окон, погасила свечу, – в углу, пред иконами, теплилась