Дело Артамоновых. Максим Горький

весело покрикивая.

      – Влезай ко мне, – предложил Алексей, сидя верхом на коньке крыши, горбун покорно полез, говоря:

      – Наташа не испугалась бы.

      – А ты не боишься, что Петр набьет тебе еще горб?

      – За что? – тихо спросил Никита и услыхал:

      – Не пяль глаз на его жену.

      Горбун долго не мог ответить ни слова, ему казалось, что он скользит с крыши и сейчас упадет, ударится о землю.

      – Что ты говоришь? Подумал бы, – пробормотал он.

      – Ну, ладно, ладно! Вижу я… Не бойся, – сказал Алексей весело, как давно уже не говорил; он смотрел из-под ладони, как толстые языки огня, качаясь, волнуют тишину, заставляя ее глухо гудеть, и оживленно рассказывал:

      – Это – Барские горят. У них, на дворе, бочек двадцать дегтя. До соседей огонь не дойдет, сады помешают.

      «Бежать надо», – думал Никита, глядя вдаль, во тьму, разорванную огнем; там, в красноватом воздухе, стояли деревья, выкованные из железа, по красноватой земле суетливо бегали игрушечно маленькие люди, было даже видно, как они суют в огонь тонкие, длинные багры.

      – Хорошо горит, – подхваливал Алексей.

      «В монастырь уйду», – думал горбун.

      На дворе сонно и сердито ворчал Петр, в ответ ему лениво плыли слова Тихона Вялова, и, точно в раме, в окне дома стояла, крестясь, Наталья.

      Никита сидел на крыше до поры, пока на месте пожарища засверкала золотом груда углей, окружая черные колонны печных труб. Потом он слез на землю, вышел за ворота и столкнулся с отцом, мокрым, выпачканным сажей, без картуза, в изорванной поддевке.

      – Куда? – необыкновенно яростно закричал отец, толкнув Никиту во двор, и, увидав белую фигуру Алексея на крыше, приказал еще свирепей:

      – Ты чего там торчишь? Слезь. Тебе, дураку, здоровье беречь надо…

      Никита прошел в сад, присел там на скамью под окном комнаты отца и вскоре услыхал, как отец, сильно хлопнув дверью, впоголоса, но глухо спросил:

      – Погубить себя хочешь? А меня срамом покрыть, а? Убью…

      Визгливо ответил Алексей:

      – Сам ты меня надоумил.

      – Молчать! Моли Бога, что тот негодяй языка лишен…

      Никита встал и тихонько, но поспешно ушел в угол сада, в беседку.

      Утром, за чаем, отец рассказывал:

      – Поджог; поджигатель оказался пьяница этот, часовщик. Избили его, наверно – помрет. Разорил его Барский, что ли, да и на сына его, Степку, был он сердит. Дело темное.

      Алексей спокойно пил молоко, а Никита, чувствуя, что у него трясутся руки, сунул их между колен и крепко зажал. Отец, заметив его движение, спросил:

      – Ты что ежишься?

      – Нездоровится.

      – Всем вам нездоровится. А я вот здоров…

      Сердито оттолкнув недопитый стакан чая, он ушел.

      Дело Артамонова быстро обрастало людями; в двух верстах от фабрики, по холмам, покрытым вереском, среди редкого ельника, выстроились маленькие, приземистые хижины, без дворов, без плетней, издали похожие на ульи. Для одиноких и холостых рабочих