Дело Артамоновых. Максим Горький

росе? Подол мокрый. Простудишься…

      Говорила мать неласково и неохотно, сквозь какие – то свои думы. Тревога дочери постепенно заменялась неприязненным и острым любопытством женщины.

      – Я проснулась – подумала о тебе… во сне тебя видела.

      – Что подумала? – осведомилась мать, глядя в потолок.

      – Вот – одна ты спишь, без меня…

      Наталье показалось, что щеки матери зарумянились и что, когда она, улыбаясь, сказала: «Я не боязлива», – улыбка вышла фальшивой.

      – Ну, иди, милок твой проснулся, слышишь – топает? – приказала мать, закрыв глаза.

      Медленно поднимаясь по лестнице, Наталья думала брезгливо и почти враждебно:

      «Ночевал он у нее, это он квас пил. Шея-то у нее в пятнах, не комары накусали, а нацеловано. Не скажу Пете об этом. В амбаре спать хочет. А – кричала…»

      – Где была? – спросил Петр, зорко всматриваясь в лицо жены, она опустила глаза, чувствуя себя виноватой в чем-то.

      – Смородину собирала, к матери зашла.

      – Ну, что же она?

      – Ничего будто…

      – Так, – сказал Петр, дернув себя за ухо, – так!

      И, усмехаясь, потирая темно-рыжий подбородок, вздохнул:

      – Видно, – правду говорила дура Барская: крику – не верь, слезам – не верь.

      Затем он строго спросил:

      – Никиту видела?

      – Нет.

      – Как же – нет? Вот он – птиц ловит в саду.

      – Ой, – пугливо крикнула Наталья, – а я вот так, в одной рубахе ходила!

      – То-то вот…

      – И когда он спит?

      Петр, надевая сапог, громко крякнул, а жена, искоса взглянув на него, усмехнулась, говоря:

      – Ведь горбат, а приятный… приятнее Алексея…

      Муж крякнул еще раз, но – потише.

      …Каждый день, на восходе солнца, когда пастух, собирая стадо, заунывно наигрывал на длинной берестяной трубе, – за рекою начинался стук топоров, и обыватели, выгоняя на улицу коров, овец, усмешливо говорили друг другу:

      – Чу, затяпали, ни свет ни заря…

      – Жадность – покою лютый враг.

      Илье Артамонову иногда казалось, что он уже преодолел ленивую неприязнь города; дремовцы почтительно снимали пред ним картузы, внимательно слушали его рассказы о князьях Ратских, но почти всегда тот или другой не без гордости замечал:

      – У нас господа попроще, победнее, а – построже ваших!

      Вечерами, в праздники, сидя в густом, красивом саду трактира Барского на берегу Оки, он говорил богачам, сильным людям Дремова:

      – От моего дела всем вам будет выгода.

      – Давай бог, – отвечал Помялов, усмехаясь коротенькой собачьей улыбкой, и нельзя было понять: ласково лизнет или укусит? Его измятое лицо неудачно спрятано в пеньковой бородке, серый нос недоверчиво принюхивается ко всему, а желудевые глаза смотрят ехидно.

      – Давай бог, – повторяет он, – хотя и без тебя не плохо жили, ну, может, и с тобой так же проживем.

      Артамонов хмурится:

      – Двоемысленно говоришь, не дружески.

      Барский