Дело Артамоновых. Максим Горький

волосом, казалось обожженным и закоптевшим, дерзкие глаза, углубясь под черные брови, смотрели на всех неприязненно, он говорил глуховатым голосом, свысока и как бы нарочито невнятно, а когда его переспрашивали, взвизгивал:

      – Не понимаешь?

      И ругался. В его отношении к братьям явилось что-то нехорошее, насмешливое. На Наталью он покрикивал, как на работницу, а когда Никита, с упреком, сказал ему: «Зря обижаешь Наташу!» – он ответил:

      – Я человек больной.

      – Она смирная.

      – Ну и пусть потерпит.

      О том, что он больной, Алексей говорил часто и всегда почти с гордостью, как будто болезнь была достоинством, отличавшим его от людей.

      Идя с кладбища рядом с дядей, он сказал ему:

      – Надо бы нам свой погост устроить, а то с этими и мертвому лежать зазорно.

      Артамонов усмехнулся.

      – Устроим. Все будет у нас: церковь, кладбище, училище заведем, больницу, – погоди!

      Когда шли по мосту через Ватаракшу, на мосту, держась за перила, стоял нищеподобный человек, в рыженьком, отрепанном халате, похожий на пропившегося чиновника. На его дряблом лице, заросшем седой бритой щетиной, шевелились волосатые губы, открывая осколки черных зубов, мутно светились мокренькие глазки. Артамонов отвернулся, сплюнул, но, заметив, что Алексей необычно ласково кивнул головою дрянному человечку, спросил:

      – Это что?

      – Часовщик Орлов.

      – И видно, что Орлов!

      – Он – умный, – настойчиво сказал Алексей. – Его – затравили…

      Артамонов покосился на племянника и промолчал.

      Наступило лето, сухое и знойное, за Окою горели леса, днем над землею стояло опаловое облако едкого дыма, ночами лысая луна была неприятно красной, звезды, потеряв во мгле лучи свои, торчали, как шляпки медных гвоздей, вода реки, отражая мутное небо, казалась потоком холодного и густого подземного дыма.

      Артамоновы, поужинав, задыхаясь в зное, пили чай в саду, в полукольце кленов; деревья хорошо принялись, но пышные шапки их узорной листвы в эту мглистую ночь не могли дать тени. Трещали сверчки, гудели однорогие, железные жуки, пищал самовар. Наталья, расстегнув верхние пуговицы кофты, молча разливала чай, кожа на груди ее была теплого цвета, как сливочное масло; горбун сидел склонив голову, строгая прутья для птичьих клеток, Петр дергал пальцами мочку уха, тихонько говоря:

      – Людей дразнить – вредно, а отец дразнит.

      Алексей, сухо покашливая, смотрел в сторону города и точно ждал чего-то, вытягивая шею.

      В городе заныл колокол.

      – Набат? Пожар? – спросил Алексей, приложив ладонь ко лбу и вскакивая.

      – Что ты? Звонарь часы отбивает.

      Алексей встал и ушел, а Никита, помолчав, сказал тихонько:

      – Всё пожары ему чудятся.

      – Злой стал, – осторожно заметила Наталья. – А сколько в нем веселья было…

      Внушительно, как подобает старшему, Петр упрекнул брата и жену:

      – Вы оба глупо глядите на него; ему ваша жалость обидна. Идем спать, Наталья.

      Ушли. Горбун, посмотрев вслед им,