Чертова кукла. Зинаида Гиппиус

поник.

      – Ну, вот так я и знал.

      – Не то что осуждаю, – продолжал Юрий, – и не за то, за что вы думаете, а просто жалею, что вы так неумно живете и скверно о себе заботитесь.

      Стасик удивленно взмахнул на него черными, может быть, немного подведенными, ресницами.

      – Если бы ваш способ добывания денег был вам приятен, доставлял вам удовольствие – вы были бы вполне правы. Если бы даже он вам был безразличен – ну, куда ни шло, ничего. Но так как вы вечно дергаетесь, мучаетесь, нервничаете, глядите совсем в другую сторону – то, ей-Богу, глупо так над собой насильничать. До того навинтились, что уж о самопрезрении заговорили. А себя крепко любить надо. Поняли?

      Мелькая черными тенями и белесыми пятнами света, подошла маленькая, стройная женщина, очень хорошо одетая. Лицо у нее было совсем кукольное; только у дорогих кукол бывают такие нежные, черные глаза, такие ровные черные брови, такие светло-белокурые волосы, такой хорошенький ротик. Одни веселые ямочки на щеках были не кукольные, а живые.

      – Лизок! Здравствуй! – сказал Юруля, улыбаясь. – Хочешь, садись к нам?

      Она подобрала юбки и села, глядя на него и тоже улыбаясь.

      – Ну вот, ты Стасика развесели, а то он нос на квинту повесил. Говорит, что никому не нравится.

      – Стаська-то? – засмеялась она. – Как же? Это такая воображалка, думает, что лучше него и на свете нет!

      Она весело и просто поглядывала на Стасика, говорила добродушно, как незлая маленькая женщина, которая не завидует другим, когда ей самой хорошо.

      – Правда, он недурен, – продолжал Юрий с серьезным видом. – Вот ты, Лизочка, могла бы в него влюбиться?

      Лизочка захохотала. Качалось нежное белое перо на ее шляпе.

      – В Стасика? Ха-ха-ха!

      Юрий по-прежнему серьезно, но со смеющимися глазами настаивал:

      – Ну вот, Лизочка, почему нет? Он, я знаю, давно в тебя влюблен. По крайней мере, нравишься ты ему очень.

      Лизок все еще смеялась. Потом передохнула.

      – Да ну вас обоих с пустяками.

      Стасик, красный, волновался.

      – Видите, Двоекуров, вот и она… А это несправедливо. Это правда, Лили, – прибавил он вдруг, – вы мне очень, очень нравитесь.

      Лизочка, не смеясь, передернула плечом.

      – Да брось, глупенький, точно я не знаю! Поумнее тебя.

      Теперь тихонько смеялся Юрий.

      – Конечно, ты умнее, милая. Вот и я без тебя то же Стасику доказывал. И хоть правда, что ты ему нравишься, однако тебя ему не видать, пока он не на «собственных лошадях» ездит.

      – Да хоть бы и на собственных… – начала Лизочка, ничего не поняв.

      Юрий уже с кем-то разговаривал издали. Толстый Раевский и Левкович подошли вместе. Через минуту Юруля подозвал еще двух: пожилого приличного и молодого неприличного.

      Первый, со смуглым выразительным лицом нерусского типа (говорили, что он не то из болгар, не то из армян), был известный критик-модернист, талантливый, углубленный и запутанный, Морсов: второй – поэт «последнего поколения», грубый, тяжелый, небрежно одетый, с толстой палкой в руках и скверными зубами во рту –