Пуговица, или Серебряные часы с ключиком. Альфред Вельм

сейчас хорошо помнит и то горячее чувство, которым он тогда проникся к маме. Он хотел сесть с ней рядом, хотел прижаться к маме. Ему хотелось быть очень ласковым и добрым, говорить что-то очень хорошее. Но кругом были солдаты, и он не смел.

      Уже вечерело, когда они слезли с грузовика. Мама тяжело опиралась на Генриха. Быстро стемнело, и они вдруг обнаружили, что у них украли бельевую корзину.

      «Не беда, Генрих. Нам бы ее все равно не донести. – У мамы были тогда очень горячие руки. – Ничего, я ничего, – говорила она. – Устала, должно быть». И сразу опустилась на чемодан.

13

      А они все идут и идут.

      Генрих слышит позади себя, как костыли равномерно поскрипывают, втыкаясь в песок. «Всю жизнь, – думает он, – этот парень будет теперь ходить на одной ноге». Генрих замедляет шаг и идет теперь рядом с Рыжим.

      – А у нас была мандолина. Итальянская. В Данциге ее украли. Вместе с бельевой корзиной и украли.

      – Мандолина, говоришь?

      – Итальянская. Настоящая.

      – А ты играть-то на ней умеешь?

      – Три песни уже играл. «Елочку», «Хорст-Весселя»..

      А он, Рыжий, оказывается, умеет играть на губной гармонике. Какую хочешь песню может сыграть.

      – Какую хочу?

      – Ну да, – отвечает Рыжий.

      – А у тебя она с собой?

      – Гармоника?

      – Ну да.

      – Нет, дома оставил.

      Немного помолчали. Потом Генрих спросил:

      – Здоровый, должно быть, был снаряд?

      – Какой еще снаряд?

      – Ну, снаряд, которым вам ногу оторвало.

      – Да, это был снаряд!

      – А как, осколком или целым снарядом?

      – Осколком, – ответил Рыжий. – А еще какую песню ты умеешь играть?

      – «Пылай, огонь», – ответил Генрих. – А много этих снарядов было?

      – Да, – только и сказал Рыжий.

      «Не любит он, когда о его геройстве говорят, – думал Генрих. – Надо ж было, чтобы ему как раз ногу оторвало. Беда какая! А сбоку похоже, что у него под пальто вроде бы сумка». Сначала он, Генрих, думал, что это кобура от пистолета топырит пальто. Но теперь он точно знал: у рыжего инвалида оружия с собой не было.

      Вечером Генрих впервые услышал пеночку-теньковку. Сначала будто робко и нерешительно, будто заикаясь, а потом такое знакомое – то вверх, то вниз! В живой изгороди она, должно быть, тенькала.

      Генрих растрогался: оказывается, и здесь она поет свою песенку.

      Иногда Генрих возьмет да пройдется мимо фрау Кирш. А она то напевает что-нибудь, то просто сидит в сумерках и отдыхает. Он тут как тут, без всякой причины прохаживается. Только когда он проходит особенно близко, фрау Кирш успевает погладить его по голове да еще обязательно скажет: «Радость ты моя!» Генрих покраснеет до ушей. Рядом с фрау Кирш он испытывал что-то такое, чего он совсем не знал. Чем-то это напоминало чувство, какое у него было к маме, но все же это было другое.

      – На каком, собственно, фронте вы были? – спросила фрау Сагорайт.

      – На Висле, – ответил Рыжий.

      – Так-так, на Висле, значит. А в каком госпитале?

      Рыжий