Брошенец. Зоя Константиновна Илькович

от нее закрытой, лишь постепенно приоткрывая ее и давая ей повод для размышлений.

      – Я очень желал тебя, но не приближался, потому что хотел, чтобы между прошлым насилием и будущим интимом прошло некоторое время, и ты успокоилась.

      Непонятное ожидание чего-то и страх овладели ею. Она тщетно пыталась скрыть волнение, боясь, что снова начнется ее мука. Но когда-то грубое животное насилие вдруг сменилось такой нежностью и лаской, что ей оставалось только удивляться всему, что сейчас с ней происходило. Его любовные порывы были истинно любовными. Сильный, властный и опытный любовник, он незаметно и постепенно доводил ее до экстаза, и, хотя она в душе сопротивлялась, как могла его ласкам, но тело…. Ох, уж, это тело! Оно вдруг решило, что слишком натерпелось всего плохого и решило взять реванш за все страдания, забыв про то, что это ведь тоже насилие. – Но какое! – Закричало тело и вдруг взорвалось сладким фейерверком и медовым расслаблением.

      Раньше, когда он грубо насиловал ее, ее физиология иногда тоже реагировала на его вторжение. И тогда она плакала по ночам и, ненавидя себя, обзывала себя грязной шлюхой. Сейчас же ей не хотелось тащить в душу разный грязный хлам, и она просто терпела его ласки, позволяя телу самому решать, что делать. Он же, соскучившись по ее телу, упивался ласками в новом вдохновении, с новыми чувствами, не отрабатывая деньги, а для себя и своего удовольствия, не забывая о своей пленнице.

      Между тем, тайга очнулась от зимнего сна, февраль умчался, забрав с собой последние вьюги, дни стали заметно теплее, признаки начинающейся благословенной весны были налицо.

      Небольшая река неподалеку с треском разбила почерневший лед. Природа прогоняла зимнюю хандру, капая слезами радости с крыши избушки, запахло весенним воздухом, ледок на застывших за ночь лужах днем быстро таял от весеннего тепла. Зимы уже нет в помине, а пришедшая весна плачет радостными слезами капелей. Шустрая капель с крыши избушки и яркое солнце давали знать о том, что она, Люба, еще жива, и хочет чуда избавления от плена, хочет домой, в свой город, к своим детям, к маме и бабушке, к друзьям.

      Уже март помахал ей дуновением теплого ветра, таяние снегов плавно перешло в шум дождей, апрель встретил ее возле избушки птичьи щебетом и маленькими зелеными полянками с подснежниками на прогреваемых солнцем пригорках. Окошко избушки, которое она отмыла до блеска, пламенело то ярким рассветом, то оранжево-розовым закатом.

      Долгожданная красота весны, сводящая с ума весенними запахами! Кружились прилетавшие с юга птицы, а она тоскливо завидовала их свободному полету, возможности улететь туда, куда им хотелось.

      Ее сводила с ума надежда, сводила тем, что то возникала, то исчезала в объятиях Василия. Люба уже не жила в черном мраке пыток и унижений, наоборот, Василий окружил ее такой заботой и вниманием, что ей оставалось только удивляться той метаморфозе, которая с ним произошла. Возле нее он, казалось, совершенно забыл жизнь по животным законам жестокости и насилия. Как будто счищалась с него грубая и безобразная кора душевного огрубения,