Брошенец. Зоя Константиновна Илькович

встал на него и снял петлю. Люба присела на ящик и зарыдала.

      – Не могу больше! Понимаешь, не могу! Он все равно добьет меня! Зачем мне ждать?

      Ли накрыл ее ватником и присел рядом.

      – Терпи. Терпи из последних сил и до последнего дыхания. Иногда спасение приходит в последнюю секунду. Не теряй надежды, пока не убедишься окончательно, что другого выхода нет.

      Он встал и сделал несколько шагов в сторону двери. Затем обернулся к ней.

      – Спасибо тебе за то, что заступилась за меня. Я ненавижу дядю, но пока ничего поделать не могу. Он держит мою семью в страхе и специально заставляет меня делать это, чтобы унизить. Мне здесь тоже все противно, но я так же бессилен, как и ты. Дядя тоже может убить меня и мою семью, не задумываясь, у него нет никаких мыслей по этому поводу.

      Он ушел. Посидев немного, Люба подняла петлю с пола и снова повесила ее на крюк. В бане стало тепло, но она все равно чувствовала себя замерзшей. Вдобавок, у нее немилосердно разболелась голова. Она вошла в маленький, отгороженный только несколькими ящиками предбанник, где находились довольно широкие нары. Василий специально соорудил их здесь, чтобы никто не мешал ему часами насиловать свою пленницу. На нарах было набросано несколько шкур. Она закуталась в шкуры, но согреться не могла.

      Люба лежала и смотрела на петлю. Когда она решит, то все равно сделает это. Но ее знобило все сильнее, чудовищная головная боль и сильная тошнота заставили закрыть глаза и лежать почти без движения. В один момент ей показалось, что перед ней внезапно выключился экран телевизора. Она потеряла сознание.

      Голые ветки стоявшего возле стены дерева от ветра постукивали в стену и друг о друга, и эти негромкие звуки отзывались в голове Любы болезненным звуком: тук-тук, тук-тук. Зима доживала последние недели и на улице становилось заметно теплее, хотя танцы холодных метелей и снегопады еще продолжались. Несмотря на морозные ветры, в воздухе уже чувствовалась особая мягкость. Красногрудые снегири доклевывали последние засохшие на морозе ягоды, все чаще слышалась веселая дробь дятла. Зелено-голубой снег постепенно превращался в сероватый.

      Отблески начинающегося утра проникли через оконце в угол, где Люба лежала на ложе из шкур. Она приоткрыла глаза, и свет коптящей керосиновой лампы, стоящей на маленьком, грубо сколоченном столике, ослепил ее и обострил головную боль.

      Постепенно она привыкла к свету и, не шевелясь, стала осматривать маленькое помещение бани. Она подумала, что это всего лишь сон, когда ее взгляд остановился на Василии, сидящим за столом возле лампы. В руках он держал фотографию и внимательно, не мигая, смотрел на нее. Вернее, на часть ее, так как с одной стороны фото было

      оборвано.

      Ее поразило выражение его лица. Задумчивое и как-то особенно по-человечески грустное. Квадратными ладонями с грубыми пальцами он поглаживал фото и ласково шептал какие-то слова. То гримаса страдания, то лучистое тепло исходили от его лица.

      Люба смотрела на него, не отводя глаз. Сквозь грубость и жестокость