Да будем мы прощены. Э. М. Хоумс

ты что-нибудь будешь? – спрашивает он меня, соорудив себе сандвич.

      – Я не голоден.

      – Крем-сода у нас есть? – спрашивает он.

      Странно звучит в такой момент вопрос о чем-то столь конкретном. Покопавшись в холодильнике, на нижней полке в глубине нахожу упаковку из шести банок «Доктора Брауна». Вынимаю две.

      Эшли приезжает с маленькой розовой сумкой «Мой маленький пони» на колесах – явный пережиток ее детства. И тут же падает на колени перед собакой.

      – Тесси. Ох, Тесси!

      – Хочешь сандвич?

      – Хочу молока.

      Я наливаю ей стакан.

      Она отпивает и говорит:

      – Вот-вот.

      Я киваю.

      – Молоко вот-вот. Уже протухает, – уточняет она.

      – А! – отвечаю я. – Надо будет купить еще.

      Мы молчим.

      – Папа приедет домой? – спрашивает Эшли, и я не знаю, что ответить.

      – Нет, – говорю я осторожно.

      – А где наша машина? – спрашивает Нейт.

      – Не знаю, говорила ли вам мама, но все началось с того, что ваш папа попал в аварию. Машина в ремонте, но у меня есть своя. Хотите поехать в больницу?

      Дети кивают. Наверх они не поднимаются. Единственное, что сделали, – собаку потискали.

      Когда мы выходим, мне вдруг вспоминается, что когда в детстве дядя Леон выпихивал меня в двери, костяшки впивались в спину. Это было больно и страшно. И унизительно. До сих пор обидно.

      Я придерживаю дверь.

      – Не торопитесь, время есть, – говорю я детям.

      В больнице, по дороге от машины через парковку, Эшли сует руку мне в ладонь.

      – Как там все будет выглядеть? – спрашивает Нейт.

      – Мама в интенсивной терапии, так что там очень светло. К ней прицеплено много всякой аппаратуры. Аппарат искусственного дыхания вентилирует ей легкие, в руке у нее капельница, через которую вводят лекарства и питание. Голова забинтована после операции, и лицо, как у енота, – черные кровоподтеки вокруг каждого глаза.

      – Отец бил ее по глазам? – спрашивает Нейт.

      – Нет, кровоизлияния произошли во время операции.

      В лифте Эшли стискивает мне руку до боли и не отпускает до самого отделения.

      Когда входят дети, мать Джейн разражается слезами.

      – Перестань, не пугай их, – говорит ее муж.

      – Слишком много посетителей, нельзя, – говорит сестра, выпроваживая лишних.

      Дети остаются наедине с матерью.

      Родители Джейн стоят в коридоре, злобно глядя на меня.

      – Сукин сын, – говорит мне отец. – Пойдем кофе выпьем.

      Это жене.

      Я прижимаюсь к стеклу. Эшли берет мать за руку. Рука, наверное, теплая, хотя и безжизненная. Девочка трется щекой, лицом, гладит себя этой рукой, сама себе создает материнскую нежность. Натаниэл стоит рядом с ней, плача, потом заставляет себя перестать. Чуть позже, когда голова Эшли лежит у матери на животе, девочка улыбается, поднимая глаза, и показывает пальцем:

      – Там урчит, – говорит она через стекло. Как будто урчание – признак улучшения.

      Сестре