Да будем мы прощены. Э. М. Хоумс

доставался этот жилистый узел, а я всегда воображал, что это действительно кровь.

      Я съедаю суп, представляя себе, что это кровь, что я переливаю ее себе, пока Джейн в операционной делают «краниотомию и эвакуацию» – эти слова они употребили. Я представляю себе нержавеющий хирургический отсос, извлекающий фаянс и кость. Представляю, как Джейн выходит оттуда со стальными пластинами, словно с листами брони, и должна теперь круглые сутки носить футбольный шлем.

      Она вообще поняла, что случилось? Проснулась ли она с мыслью: «Этого не может быть, это дурной сон», – а потом, когда все кончилось, была ли у нее сокрушительная головная боль? Она успела подумать: «Что же у меня за воронье гнездо вместо волос?»

      Она в операционной, мое пролитое семя гуляет в ней, плавает бешено туда-сюда – мы делали это без защиты не реже, чем с защитой. А обнаружат меня, что я там плаваю? Мне самому-то адвокат нужен?

      Суп меня согревает, и я вспоминаю, что со вчерашнего вечера ничего не ел. Проходит человек с подбитыми глазами, держа в руке поднос с ленчем, и я вспоминаю, как отец однажды вырубил моего брата, послал в нокаут без особой на то причины. «Не забывай, кто тут главный».

      Я думаю о Джордже. Зазубрина на сухой штукатурке, когда он «случайно» поскользнулся. Внезапно вылетевшая из руки чашка, разлетевшаяся о стенку. Я вспоминаю рассказ Джейн – как однажды в воскресенье ехали завтракать, и Джордж, сдавая задом, зацепил мусорную урну. Он так рассвирепел, что стал ездить по ней туда и обратно, дергая передачи спереди назад и обратно, и детей швыряло по всей машине, пока Эшли не вырвало. Такие вспышки против неодушевленных предметов – значат ли они, что ты когда-нибудь убьешь жену? Это и правда так страшно?

      В мужском туалете больницы я мою руки и смотрю в зеркало. И вижу там не столько себя, сколько своего отца. Когда он появился? Мыла нет, я втираю в кожу лица дезинфектор для рук, и лицо горит. Чуть не захлебываюсь, отмывая его под краном.

      С лица капает, рубашка мокрая, а полотенца в держателе нет. Ожидая, пока вода высохнет, я ключом от машины царапаю имя Джейн на шлакоблоке стены.

      Меня чуть не залавливает какой-то больничный служитель, но я предупреждаю его атакой:

      – Почему бумажных полотенец нет?

      – Мы их больше не используем. Экология.

      – Но у меня же лицо мокрое!

      – Попробуйте туалетной бумагой.

      Я так и делаю, и она застревает в щетине на подбородке. Как будто я пробежал сквозь метель из туалетной бумаги.

      В понедельник к вечеру Джейн выносят из хирургии. Выносят в коридор, подключенную к большому механическому вентилятору, голова завернута, как у мумии, глаза в кровоподтеках. Лицо, как котлета. Из-под одеяла тянется шланг к пакету для приема мочи в ногах кровати.

      Я ее сегодня ночью туда целовал. Она сказала, что никто ей еще такого не делал, и я ее еще целовал, глубоко. Взасос целовал, туда. И языком работал. Никто никогда этого не узнает.

      Себе я говорю, что делал так, как мне сказали. Клер велела остаться там. Джейн меня хотела – притянула к себе. Почему я