Брилонская вишня. Ксения Евгеньевна Букина

русиш!

      Очередная облезлая псинка застыла перед согнутым телом Тамары. И я стою уже так близко к ним, что могу видеть не только исчерна-красные глубокие полосы на спине, но и маленькие пропасти в белой коже с бугристыми холмами, равнины, впадины и бордовые водопады, стремительно стекающие по неровным бокам…

      – Эй, ты должейн бийт! Немедленно!

      А она медлит. Держит в дрожащих руках хлыст и плачет. Такая глупая…

      – Если ты сейчас не делайт удар, я…

      – Что здесь происходит?

      Желтые бабочки подлетают уже к коменданту. Все свое внимание они переключили на него, всю свою любовь приготовились отдать ему… Для них он в секунду стал идеалом эстетического совершенства. Обвив его шею в великолепное колье, они неистово возжелали приникнуть устами к его коже…

      А он одним движением отгоняет от себя надоедливую листву, поправляет китель и спешит к Вернеру.

      – За что наказываешь? – так просто спрашивает он, что от его холодного равнодушия я вздрагиваю.

      Вернер втягивает воздух. Нервно трет шею, сплетает собственные пальцы и хриплым голосом выдает:

      – Добрый день, оберштурмбаннфюрер.

      – То, что он добрый, я заметил и без тебя. Так за что наказываешь?

      – Та, что лежит на табуретке, пыталась сбежать. Хорошо, что патрули ее поймали и назад привели. Неблагодарная сука, согласись?

      – Плетью за побег? Твое право, конечно… Ты ведь старший надзиратель, а не я. А что за вопли?

      – Что? А, так… Так они кричат.

      – Не их вопли, Вернер, а твои.

      Вернер закашливается, опускает глаза и пожимает плечами.

      – Трусят, сучки. Бить не хотят. Попробуй не поори на них.

      Комендант вздергивает брови. Вытаскивает из портсигара папиросу, сминает ее и подносит к губам.

      – Я думал, ты умный, – комендант усмехается. – А ты просто жалкий.

      – Оберштурмб…

      – Кто слабо ударит – ляжет рядом. Скажи им.

      Вернер закашливается.

      Разворачивается к нам.

      В последний раз оглядывается к коменданту и, вдохновленный каким-то странным душевным подъемом, радостно переводит нам слова Беруса.

      А комендант, лениво прищурясь, курит папиросу и с усмешкой окидывает взглядом всех женщин, выстроенных в шеренгу…

      – Дафай, русиш! Дафай!

      И не замечаю совсем, как мокрый хлыст оказывается в моих руках.

      Но только сейчас понимаю, что должна сделать. Понимаю, что прямо подо мной, изогнувшись на табуретке, с окровавленной спиной лежит Тамара. А я должна суметь попасть на белое место в обилии червленых ручьев. Только сейчас вижу, с какой мольбой она смотрит снизу на меня, а я…

      А я чувствую себя Вернером. Или комендантом. Или страшной надзирательницей Ведьмой с лошадиным лицом и животными замашками. Я чувствую себя одной из них, одной из многих, кто наносит боль и отнимает жизни. Я с хлыстом в руках возвышаюсь над самым родным человеком в этом штабе. И я должна этого человека хлестнуть плетью. Вот только разве я могу быть уверена, что от моего хлестка она не погибнет?..

      В