Заклание. Семён Колосов

уже в постели наслаждаемся друг другом. Я чувствую запах твоих духов, упругость тела и то, как хочется тебе быть ближе. Где-то в космосе играет The Doors, ты обожала заниматься сексом под звуки синтезатора Манзарека и нервный голос Моррисона. Мне нравилось губами ощущать горячий жар от твоей шеи. Мне нравилось, когда ты гладила моё тело, водила по нему руками. Мне нравилось, когда моя рука спускалась ниже на тонюсенькую ткань твоих трусов, и я под ней пальцами ощущал твоё желание меня, податливую мягкость. Мне нравилось быть ближе, но всё же медлить, не входить в тебя. Скажи, что это не было блаженством! Скажи, что я не радовал тебя! Я знаю, дорогая, так не скажешь, ведь тогда ты говорила: «Я люблю тебя». Я отвечал тебе: «А я хочу тебя». Ты говорила: «Я и так твоя!»

      Потом лежали мы, укрывшись пледом, кусали свежеиспечённую и оттого тугую корку хлеба; не резали, откусывали поочерёдно, разделяли меж друг другом хлеб, как это символично, поэтично, просто клёво; закусывали ломтиками сыра, запивали чаем, хотя сейчас мне видится, что лучше к хлебно-сырному блаженству подошло бы пиво, но мы с тобою были так юны, что его тогда не пили, нам не хотелось, было хорошо и без насыщенного солодом напитка.

      – Можно я обниму твою ногу? Одну твою ногу, а не тебя всю.

      Ты, улыбаясь, отвечаешь: «Да».

      Я сползаю вниз и крепко прижимаюсь к твоей ноге.

      – Теперь другую, – я прижимаюсь к следующей и крепко её обнимаю, – я руки обнимать не буду, только ноги. В руках у тебя нечего обнимать, они такие худенькие.

      Ты смеёшься.

      Вот так с тобою мы лежали если и не сотни, то десятки раз. Горел ночник, и я смотрел в твои осенние глаза, промокшие в прохладе серых дней; они хотели, чтоб их согревали. И видно, в ночи те, на той кровати, звучащие из колонок голоса сделали своё дело. Они мне беспрестанно говорили о любви и вере: «Reach out and touch faith». И сам того не понимая, протянул я руку к ней. Я прикоснулся к вере, я в любовь поверил.

      Ты помнишь, сколько песен показал тебе я? Мне даже интересно, когда теперь тебя вдруг спрашивают-де, откуда знаешь ту или иную песню, группу, фильм, ты отвечаешь безликое, брезгливое: «С ними меня бывший познакомил». А может, вовсе применяешь эллипсис и отрезаешь: «Показали»… Или всё же произносишь моё имя? Очень сомневаюсь, что последнее. Ведь суть любого умолчания, а равно как и эвфемизмов, стереть любую память о существовании того, кого не хочешь вспоминать; а что надёжней в этом деле, как не вычёркивание имени из лексикона вовсе?

      Но ты прости меня за этот всплеск, за эти сантименты. Мне просто помнится, как ты по отношению ко мне была нежна, как было время, ты меня любила. Ты для меня, конечно, прошлое, но то, которое всё время здесь со мной, сейчас. Забавно, но мне кажется, будто эта фраза взята из аннотации к какому-нибудь неизвестному роману.

      Все эти воспоминания – лишь ядовитая и капающая ртуть, и снова они вытекают через пальцы рук моих и падают на пол, я наклоняюсь, всматриваюсь в их металлическую сущность, видя там лишь отражение