Скованные одной цепью. Ирина Алексеева

название, – киваю я. – Запишу себе на случай, если брошу программирование и начну что-то делать руками.

      – Сомневаюсь, что ты бросишь, – вторя моим мыслям. – Такие, как ты, слишком рациональные. Вас от жизни спасают цифры и логика. Это как… как броня. Только пробивается легко.

      Она смотрит на меня с каким-то странным выражением, будто заглядывает глубже, чем я хотел бы. Отворачиваюсь, чтобы стряхнуть пепел, и чувствую, как она ухмыляется.

      Когда мы выходим из парка, становится темно на улице, зажигаются редкие фонарики, которые больше напоминают тусклые звёзды. Останавливаемся у ларька, чтобы купить горячий чай в подстаканниках.

      – Ты вообще веришь во всё это? – спрашиваю, смотря, как она держит стакан обеими руками, чтобы согреться.

      – Во что?

      – В искусство, в то, что оно может что-то изменить.

      Эля задумчиво глядит на чай, потом – на меня.

      – Нет. Но это не значит, что я перестану пытаться.

      Мы пьём молча, пока за спиной не загорается вывеска «Сокольники», тускло, как и всё в этой жизни, но всё же светит.

      – А давай на брудершафт, – почти кричит Эля, словно у нас в стаканах прежняя худенькая водка, а не пресный чёрный чай.

      – Давай, но так обычно пьют с алкоголем, – неуверенно вставляю.

      – А мы по-старорусски, – голос её становится необычайно женственным, глухим и бархатным.

      Эля скоренько разливает что-то из своей маленькой жестяной фляги нам в чай, потом мы переплетаем руки, немного брызгаем друг другу на воротники пальто и выпиваем, морщась от того, что Эля не разбодяжила свою бодягу. Затем она приближается ко мне и три раза целует в губы. Губы у Эли обветренные и шершавые, касается ими очень сильно, раздвигая губы уже мои, проникая сквозь них языком. Что уже отходит от традиционной народной традиции, перешедшей нам от фрицев – пить на брудершафт. Начинаются в звенящей башке напоминания из Ремарка, где во время чумы герои угощались кальвадосом и целовались со всеми и вся. Но целую Элю в ответ, целую тяжело, немножечко слюняво, потому как ни с кем не целовался на более-менее трезвую голову после Ксеньки. За весь этот год.

      – Ты хорошая, – говорю, оттаяв, отстранившись от неё. Омерзительно пьян, и она хохочет.

      – Да ты пьян, Ассемблер… Володенька, – улыбается. – И что же, какие у тебя дальше планы?

      Словно ничего не произошло, Эля обтирает рот, нетронутый помадой, и спрашивает:

      – Ты поедешь к Мелахбергу? На эти его «манипуляции»?

      – Да, когда он мне позвонит, – глухо произношу.

      – Ну, едь. Если что, я тебя не задерживаю. Ты, Володенька, хороший, такой славный, не задроченный. Мне ты нравишься, поэтому давай, не провожай меня. Я в своём сквоте живу, в одной комнатке, рисую там иногда. Вон, видишь, даже кишки раскрашиваю разные. Приезжай ещё как-нибудь.

      Смотрю на неё. Буквы «Сокольников» расплываются перед моим взглядом, мельтешат, наскакивают друг на дружку. Понимаю, что приеду, а ещё – что должен побывать на этих самых таинственных «манипуляциях» Веньки Мелахберга. Я знаю, что