Скованные одной цепью. Ирина Алексеева

Традиционное место для московских босяков и для тех, кто видит в себе немного бунтаря, а боится идти дальше слов.

      Мелахберг заказывает две рюмки водки и бутылку портвейна.

      – Нам нужно согреться. Акция – это не просто искусство, это очищение через катарсис. У тебя ж был катарсис?

      – У меня был насморк, – усмехаюсь я, пытаясь стряхнуть налипшую полевую грязь с пальто.

      – Это одно и то же, – смеётся Мелахберг. – Катаральный катарсис.

      На третьей рюмке водка согревает меня так, как не могли грязные батареи сквота. Мелахберг пьёт быстро, но с какой-то почти церемониальной точностью. И каждый раз смотрит на стакан, выискивает в нём пророчество.

      – Так вот, Володя, – начинает, глядя куда-то в облезлый угол. – Уже само искусство – это не только идея. Это форма. Мы сегодня создали форму хаоса. Ты её чувствовал?

      – Я чувствовал, как промокли носки.

      – Отлично. Это и есть материал. Ты почувствовал, как физика соединяется с метафизикой.

      Я смеюсь. Может быть, это водка, а может быть, его серьёзный тон, который звучит так, словно он-таки проповедует. Мелахберг наклоняется ко мне, его рыжеватая бородка трётся о край шарфа:

      – А давай-ка выпьем на брудершафт. Ты знаешь, что это такое?

      Я молчу. Потому как чувствую себя Алисой в Зазеркалье. Венька берёт две рюмки, ставит их рядом и объясняет, будто я никогда не видел ни одного фильма:

      – Это когда два человека становятся ближе. Мы же с тобой теперь не просто люди. Мы участники. Мы прошли через поле, через «Свободные манипуляции». Это связывает.

      И мы скрещиваем руки, пьём, а потом он смеётся и, прежде чем успеваю понять, целует меня в губы.

      – Раз! – говорит.

      Я отступаю, но он снова подаётся вперёд:

      – Два!

      На третий раз я уже смеюсь вместе с ним, чувствуя, как алкоголь растекается теплом по всему телу.

      – Это что, тоже катарсис? – спрашиваю.

      – Нет, это русская традиция, – отвечает Мелахберг, хлопая меня по плечу. – У нас же всё должно быть через край.

      Ближе к ночи в баре становится шумно. Входят какие-то люди, чьи лица я смутно помню с акции: кто-то в беретах, кто-то в нелепых клетчатых пиджаках, будто сбежал с репетиции спектакля. Они обсуждают что-то про следующую выставку. Мелахберг втягивает меня в разговор.

      – Володь, ты теперь часть всего этого, – говорит он, жестом обозначая кружок людей. – Часть большой игры.

      – А что за игра? – спрашиваю я, глядя на ободранный потолок.

      – Это как «Монополия». Только у нас нет денег.

      Смеёмся. Где-то в углу включают магнитофон, звучит «Кино», и кажется, что это не просто ночь. Это большой переходный период. Мы все сидим в нём, греемся водкой и разговорами, чтобы не замёрзнуть окончательно.

      Часть 4

      Утро начинается с того, что с трудом выбираюсь из постели в ледяной комнате общаги. Батареи включат только в декабре, а до этого предлагается согреваться народными средствами: чай с сахаром, шерстяные носки и нервы. После акции в поле я будто стал частью