Скованные одной цепью. Ирина Алексеева

к нам, утирая пот с губы. Меня снова зовут к телефону. Спускаюсь, чуть не потеряв тапок. Снова несколько гнусавый голос Мелахберга.

      – Ну что, смертельно болен? – голос, как обычно, насмешливый и вкрадчивый, будто всё знает про моё жалкое существование.

      – Пока живу. Точнее, мучаюсь.

      – А ты вылезай, приходи. Я как раз на Патриарших сейчас. Погреешься, поболтаем. Тут кое-что интересное.

      Я не думаю долго. Знаю, что сидеть в четырёх стенах, даже таких обшарпанных, хуже, чем выходить на мороз. Возвращаюсь к себе, одеваюсь, натягиваю своё бежевое пальто, которое уже впитало запах мокрого снега, оставляю Серёгу забавляться с приёмником и отправляюсь к Мелахбергу.

      Патриаршие пруды всегда выглядят, как сцена из Булгакова. Лёгкий снежок покрывает дорожки, фонари светят жёлтым светом, отражаясь в чёрной, почти замёрзшей воде. В квардате пруда ещё месяц назад белели лебеди, но теперь их решили не губить. На скамейке целуется парочка, рядом шаркает гражданин с тростью, но слишком плюгавый, чтобы кого-нибудь направить под звенящую «Аннушку».

      Квартира Мелахберга располагается в старом доме, на третьем этаже. Подъезд уставлен горшками со столетниками, кое-где гниющими и сухими, как щупальца сдохшего кракена. Дверь, облупленная и тяжёлая, встречает меня надсадным визгом. Мелахберг открывает вальяжно, сегодня он в чёрной водолазке под горло, с дымящейся сигаретой в руке.

      – Ну, заходи. Только аккуратно, полы скрипят, а консьержка дрыхнет.

      Квартира большая, с высокими потолками и лепниной. Но видно, что времени она сопротивляется плохо: краска облезла, обои кое-где порваны, деревянные полы натёрты до блеска только там, где часто ходят. В углу стоит старый буфет с фарфоровыми фигурками – хромыми лисичками, косоглазыми зайчиками и клубками разноцветных котов.

      – Чай будешь? Или что покрепче? – спрашивает Венька, заходя на кухню.

      – Чай, – отвечаю. – Я ещё и так в полуобмороке.

      Садимся за огромный круглый стол в гостиной. Чашки из тонкого фарфора, который кажется чужим в руках, если до этого пил из гранёного стакана. На стенах – картины. Настоящие, большие, яркие. Я узнаю несколько из школьных учебников: румяные пионеры с красными галстуками, счастливые лица, рассветы и берёзовые рощи.

      – Это всё твоё? – ошарашенно спрашиваю, кивая на полотна.

      – Моё? Не, это отца. Георгий Мельников, слыхал о таком?

      Я моргаю.

      – Ты серьёзно?

      Мелахберг кивает, щурясь от сигаретного дыма.

      – Ага. Пионеров рисовал для «Мурзилки». Очень вдохновенно, между прочим. А потом вдохновение закончилось, когда я родился.

      Я молчу. Мелахберг, как и Эля, почти ничего о себе не говорил. И здрасте вам – такой отец, почти легенда.

      – А где он сейчас?

      – В Варшаве. С новой женой и двумя детьми.

      Цежу крепкий чай, обжигающий нёбо и больное горло, гляжу на Веньку, пытаясь понять, что он чувствует. Но он, как всегда, непроницаем. Только когда отводит взгляд, замечаю лёгкую горечь.

      – А мать? –