Скованные одной цепью. Ирина Алексеева

примерно картиной Босха, на которую чем больше смотришь, тем больше очаровываешься, тем больше чуешь что-то запретное.

      – Ты где-то учишься? – спрашиваю.

      Наша третья встреча, а я всё ещё ничего об Эле не знаю.

      – Уже отучилась, так, сейчас в ТЮЗе подрабатываю. Не выгнали меня оттуда только чудом. Декорации рисую, петрушкам всяким костюмы шью. Бред полнейший!

      Мне кажется, или Эля грустнеет.

      – Ты ушла после восьмого?

      – Ага, в МАХУ. Такими занудами были наши преподы, хотя порой с ними в курилке пересекались… Портвейн вытравил лучшие годы обучения.

      Речь у Эли удивительно складная, хоть и со странным выговором. Как будто

      б действительно талантливая самоучка-самородок, или это я снова преувеличиваю.

      – Понимаешь, я от мамки всё свалить хотела, да мамка и откинулась, когда мне семнадцать было. Благо, я уже в общагу перебралась.

      Эля откровенничает, но по-прежнему её не понимаю. Смотрю, как гниют листья в мутной серой луже.

      – Откинулась, в смысле, с зоны?

      – В смысле, в гроб, – невесело усмехается Эля. – Помнишь Фила, который кровью рисует? Вот мы с ним были с одного потока. Это он меня сюда привёл, правда, теперь почти не общаемся. Его однажды, как Мелахберга, чуть в дурку не упекли, когда на Арбате себя резать стал и предлагал всем желающим их автопортрет.

      Я отмалчиваюсь на эту ремарку. Конечно, меня всё это пугает. Конечно, я хочу любоваться голубизной глаз Генри Фонды в салоне у Алика и с упоением торговаться за югославские джинсы с фарцой.

      – А ты? Ты что про себя расскажешь? Кроме того, что программист и кино любишь, – ехидно выпытывает Эля.

      Я немного говорю про себя – что родился в Ленинграде, что переехал в Москву два года назад, потому как с девятого класса грезил Бауманкой. Как проходил практику в вычислительном центре и как на нас орали наставники. Как я чуть не сломал ЭВМ.

      Эля курит уже третью, кидая взгляды в мою сторону, замечаю, что её руки уже не дрожат, как раньше, когда прикуривала, стоя прикованной к Ильичу. Чудно, но с каждым разом её цинизм кажется всё более уверенным. И я начинаю историю.

      – Значит, мы с одним чуваком из кабинета решили запустить программу, типа теста для ЭВМ, ну ты понимаешь, да? – делаю паузу, чтобы она вникла. – И я, как обычно, наивный, решил, что можно сразу запускать всё на максимум, ну чтоб быстренько проверить, а что там, может, даже с результатами сразу. Так вот, запускаю, и тут – бах, чёрный экран. ЭВМ как будто зависла, а я такой стою, как идиот, смотрю на этот экран и не понимаю, что вообще происходит. А там, знаешь, не просто зависание, а такая тишина, даже вентиляторы перестали работать. Страх был – жуть, как будто сам процессор умирает.

      Эля улыбается, она поднимала голову, когда я начал, но теперь смотрит в землю, переминаясь с ноги на ногу, и я понимаю, что её эта история затягивает.

      – Чёрт, ты что, реально думал, что сломал эту хреновину? – Эля, наконец, смеётся.

      – Да, – отвечаю я. – Потому что если она не работает, значит – мёртвая. А когда