Скованные одной цепью. Ирина Алексеева

ещё несколько работ наших. Вот познакомься, – указывает в сторону. – Это Фил, он картины кровью рисует, – на анемичного и хилого очкарика. И затем на ту девку с химзавивкой: – А это Карина, она хочет придумать одежду, которая будет гореть, при этом её саму не сжигая. Чтобы акции проводить и самой не сдыхать, понимаешь же?

      Я завороженно бреду за Элей по сквоту.

      – А это кто? – про парня, что сидит за столом и оживлённо дискутирует. У него вялая борода, окаймляющая подбородок, рыжеватые и как будто крашеные волосы, тёмные глаза – это видно сразу, потому как они блестят от выпитого алкоголя. У него, вытянутолицего, закатаны рукава свитера, на сгибах локтей лиловеют вспухшие вены. Героинщик, думаю я и выразительно перевожу взгляд на Элю.

      – Это? А, это Венька Мелахберг. Он не наш, он просто тут, как бы это сказать, пришлый, – Элины грязные глаза стреляют по парню почти что убийственно. Но тот лишь выпивает очередной стакан водки. – Он такой, знаешь ли, сын богатеньких родителей, но парень неплохой. У него своя артгруппа есть, называется «Анатомическая трансцендентность».

      – Как? – я едва могу это всё запомнить, и Эля повторяет:

      – Трансцендентность. Понимаю, твоему скудному уму это сейчас не объять. Но ты к нам ещё приходи, а может… Может, я тебя с ним познакомлю? Ты не смотри на его руки так. Это ему галоперидол кололи, недавно из дурки вернулся.

      А, думаю я, карательная психиатрия. Хотя, с другой стороны, как таких действительно не отправить в места не столь психически здоровые? И правда, в какой же дурдом я попал!

      – Эй, Мелахберг, – кричит Эля, тем временем, обвивая меня за пояс и вталкивая в другую комнату. – Тут новенький пришёл. Всё нами интересуется.

      – Да не интересуюсь я, – отрицательно качаю головой. – Ты меня сама пригласила, а я вот нескучный вечерок пришёл провести.

      – Нескучный вечерок! – Мелахберг поднимается, почему-то немного смущённо опускает рукава свитера и пристально смотрит мне в глаза. Они тёмные у него, искрящиеся и совершенно пьяные. Лицо такое… Почти как у Эли, будто знает то, о чём не знаем мы, немного высокомерное.

      – Тебя Володей звать? – какой же у него потрясающий слух!

      – Да, так и есть, а ты – Веня?

      – Лучше зови меня Мелахбергом, – ухмыляется тот.

      – Ты что, еврей? – вырывается у меня. – Нет, не подумай, – сразу добавляю. – Я сам по прадеду еврей. Геллер, может, слышал, был такой советский режиссёр, сталинский сокол.

      – Конечно же слышал. Кто ж его притчу о Дмитрие Самозванце не видел! А я же… Я сионистов просто поддерживаю.

      Дмитрий Самозванец… Да, было – опускаю глаза. Неловко вспоминать о своем родиче, которого никогда и не знал, который умер от голода в блокаду и оставил от себя лишь несколько претенциозных агиток, которые сейчас изучают в университетах. А о том, что я его правнук, знают совсем уж немногие. Род Якова Михайловича Геллера продолжили одни лишь дочери. Мой дед так и умер в двадцатисемилетнем возрасте, свалился от обморожения, пытаясь найти потерянные карточки.

      Но о грустном я не хочу говорить, а потому, совсем уж понимая,