Скованные одной цепью. Ирина Алексеева

так снимаю, не знаю, зачем, – признаюсь честно.

      У Эли загораются грязные глаза.

      – Фотограф? Это как раз то, что нам нужно. Слушай-ка, Ассемблер, мне нужен тот, кто бы смог запечатлеть мои акции. А то приковала себя к Ленину, но для истории искусств это никак не отразится. А тут ты со своим «Зенитом». Хорошо же фотографируешь? Оставь мне свой адресок, посмотрю.

      Вспоминаю, как ещё в Ленинграде снимал Неву – постную, холодную, осеннюю, как, зачем-то, снимал бездомных котов, сидящих на табуретах в пышечной на Конюшенной. И вдруг это пригодилось Эле, и вдруг я чувствую себя нужным. Поэтому киваю, поэтому потом мы пьём водку вместе с Мелахбергом и вместе посмееваемся над шрамами безумного Фила.

      Мелахберг говорит мне:

      – Ты ведь теперь наш, Володя?

      И я соглашаюсь:

      – Да, я ваш.

      Часть 3

      Ничего уже не слушаю. Окурки белыми трупиками с обгоревшими чёрными головками лежат на подоконнике – мой урожай за эту бессонную неделю. Уже ноябрь, и гниют листья под окрестными деревцами, ветки голые, так и норовящие уколоть тебя в глаз.

      Сегодня звонила Эля на общажный телефон. Меня позвали, и я ничуть не смущался. Назначила встречу в Сокольниках. Почему бы и нет, думаю. Серёга, правда, говорит, что я ёбнулся.

      – Ты ёбнулся, – говорит он, меланхолично стряхивая окурки в пакет из-под молока. – Мало ли, что они там придумают, вдруг уже из твоих потрохов инсталляцию устроят?

      – Серёг, ты параноик, – бросаю я, натягивая на себя плотное пальто.

      – Значит, к Алику сегодня не пойдём, – расстроенно констатирует Серёга.

      Наша печаль с ним общая, потому как мой сосед в очередной раз рассорился со своей тёлкой, шипел, что у той то ли бабка из Краснодара, то ли опять нет настроения.

      – Чем меньше женщину мы любим… – выдаю, пялясь на календарь, где восемьдесят восемь почти что выцвела, зато яркой остаётся корова, пасущаяся в каких-то поволжских лугах. Мать привезла календарь вместе с докторской колбасой, банками кабачковой икры и своими муторными наставлениями.

      До Сокольников вновь доезжаю в креозоне, выхожу, обхожу стройку, где опять навалили барханы песка, отряхиваю ботинки о бортик бордюра, который должен был, как истинный ленинградец, окрестить поребриком. Застёгиваю пальто, слишком сильно задувает под него ветер.

      Эля уже стоит у входа, в кои-то веки расчесавшись, но голову всё равно не вымыла – сально липнут друг к дружке рваные пряди. Сокольники пахнут мокрой листвой и сигаретным дымом. Осень здесь – это всегда немного сюрреализм, как будто зашёл внутрь обложки винилового альбома, где всё выцветшее и потёртое. Парк как бы специально создан для тех, кто хочет спрятаться: от родителей, учителей, милиции или просто от жизни.

      Здороваемся коротко с Элей и идём вдоль центральной аллеи. Она в чёрном пальто, которое больше напоминает балахон ведьмы, а на голове – кепка с дурацкой надписью «Make Love Not War», тоже выцветшая настолько, что теперь это скорее просто лозунг про любовь.

      Я курю «Приму», Эля – какие-то тонкие, почти игрушечные сигареты с надписью на польском.