Скованные одной цепью. Ирина Алексеева

меня к ней?

      – Поздно, чувак, а у меня тёлка нетраханная. На Китай-городе они тусуют. Могу дать адрес, сам дойдёшь. Ты не смотри, что поздно, у них там какая-то выставка. Чёрт бы побрал – с акционистами связываться…

      Сенька сплёвывает. Я запоминаю адрес. Недалеко от пельменной на

      Маросейке, где Серёга хрящиком чуть не сломал себе зуб. Я киваю, желаю Сеньке удачи с тёлкой и иду по почти что ночному и пьяному центру нашей Первопрестольной.

      Вскоре стою в закромах, к которым почти бежал по склону, под мятой папиросной афишей, что выглядит как арт-деконструкция учебника по русской литературе. Рваный лист, блеклая печать, слова, словно обкуренные, разбегаются по бумаге: «Группа радикальных художественных практик «Иксантропия» представляет: «Чувства бронзового тела».

      Какая-то девка рядом жуёт жвачку, выдутую как бесформенная американская мечта, а потом затягивается «Космосом».

      – А это – це наш сквот, – брякает она, поглядывая из-под химзавитой чёлки жёлтых волос.

      – А шо це значе – сквот? – спрашиваю у этой любительницы поговорить поконотопски.

      А сквот – это не дом. Это то, что получилось бы, если бы коммуналка встретилась с чёрным рынком и произвела на свет безумного ребёнка.

      Раздолбанные стены, мебель, которой давно пора в музей советской нелепости, и аромат свободы – тот же, что у подмышек гитариста после трёх часов концерта.

      Полуподвал. Пахнет табаком, спиртом и чем-то закисшим. Жёлтые волосы ведут меня вдоль слабо подсвеченных голых бетонных стен с остатками плесени, где висят то листы, разрисованные вывернутыми глазами воронов с кровавыми сосудами, то лихорадка из цветных и чёрно-белых линий, то прибитая сидушка унитаза, то (меня замутило сразу) распятая и вывернутая тушка ягнёнка или козлёнка с раскрашенными в бронзу смердящими кишками.

      Говорю девке:

      – Ты куда меня привела, цирк какой-то!

      Она усмехается:

      – Это не цирк, а новое искусство.

      И вот, проходя по длинному коридору, вдруг я встречаю Элю, о чём-то громко вещающую такой же команде пришибленных сотоварищей. В руке у неё стакан с чем-то бурым, очень сильно двигаются морщины на открытом лбу и такие же мимические складки около рта. Худющая. Отвратительная. И, при этом, невыносимо притягательная. Отчего же?

      Тут же подхожу к ней.

      – Я – тот самый студентик. Звала же? – сразу нагло спрашиваю

      Эля отрывается от своих собеседников, смотрит на меня пристально своими грязными глазами.

      – А, студент, помню тебя, помню. Освободили меня, немного совсем продержали. Ленина-то я даже не поцарапала. А они мне какой-то вандализм впаяли…

      – Но это и правда был вандализм, – из своего занудства выпаливаю. – А у тебя тут, – не давая ей вставить слово. – Что, правда, выставка? С кишками, да?

      – Здесь тебе не Эрмитаж, мальчик, – жёстко обрывает меня Эля. – Ты хотел что-то тут выяснить. Ну так вот, мы – акционисты, мы – арт-группировка, мы ломаем искусство, срываем с него драпировку. Мы – больше