Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль. Владимир Сорокин

гадостей, как сегодня. Патологически завистливый человек. И по-моему, не совсем нормальный уже. На творчестве это быстро сказалось. Пишет ужасно. Он хотел тоже Горького написать, как и я. Но что из этого вышло – вы видели, наверно.

      Горохов кивнул.

      – И сейчас… гвоздики эти… – Самотеев грустно улыбнулся. – А я тоже хорош… расстроился, орал что-то. Надо было просто посмеяться. А вышло, что он надо мной посмеялся…

      – Да что вы, Иван Трофимыч, это он над собой посмеялся. Лицо свое показал. У него и учеников не осталось.

      – Да я слышал.

      – Крылов ушел, Дроздецкий тоже, Рая Гликман ушла…

      Самотеев кивнул:

      – Ну и поделом ему. Сам виноват.

      – Сам.

      – Сам, конечно.

      Самотеев отправил последний кусочек в рот и вытер слегка запачканные руки салфеткой.

      – Тёть Кать, а вы? – Георгий остановил у рта вилку с насаженным опёнком.

      – Кушай, кушай, я после, – улыбнулась Екатерина Борисовна.

      – Да чего ж после, я что, как хам, есть буду, а вы смотреть?

      – Ешь, Жора, я не хочу, ей-богу. Я в четыре отобедала.

      Георгий сунул в рот опёнок, отломил хлеба:

      – Все равно неудобно как-то… у нас вон никогда поодиночке не садятся. И в Астрахани, и здесь – всё равно. Всем семейством.

      – Так у вас же семья – восемь человек! А я одна на весь этаж.

      – Как на весь?

      – Так на весь. Зворыкины за границей.

      – Это переводчик который?

      – Да. А Мамонтовы с юга не вернулись ещё.

      – Ясно…

      Георгий налил вторую стопку, выпил.

      Екатерина Борисовна поставила перед ним сковороду жареной картошки:

      – Вот, наворачивай. Норму как следует заесть надо. Чтоб ни запаха, ничего… Отец мой покойный квасом запивал. А после водки и поест поплотней…

      Георгий принялся за картошку.

      Екатерина Борисовна взяла со стола пакетик из-под нормы, скомкала, кинула в мусоропровод.

      Чайник закипел, вода побежала из-под крышки.

      Екатерина Борисовна выключила его.

      – Тёть Кать, а тётя Наташа с вами до последнего жила? – не поднимая головы, спросил Георгий.

      – До самой больницы. Потом-то три месяца в больнице, и всё. Быстро у неё. Рак – он быстрый.

      Она вздохнула, вытерла руки о фартук и села напротив.

      Георгий налил стопку:

      – Я вот одного понять не мог – как это она снайпером, на фронте… Маленькая такая.

      – Да. А тогда она вообше крохотной была, тонюсенькая. В сорок втором провожали её, прям как девочка. Две косички и шинель до пят. Ревела я тогда белугой…

      – И она девяносто два фрица ухлопала?

      – Да. Девяносто два. Офицеров штук двадцать. Одного, говорит, не то майора, не то подполковника. С крестом, старого такого. Грузного. В грудь ему пустила, а он будто пьяный – улыбнулся и сел. Сидит и улыбается. А потом повалился.

      – А вернулась в сорок пятом?

      – Да.

      Георгий выпил, закусил опятами.

      – Я вот, тёть Кать, до сих пор жалею, что не видел, как вот она там с наградами