Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль. Владимир Сорокин

Ивановна бросила трубку, побежала на кухню.

      Масло отчаянно кипело, подгорая по краям сковороды. Суп тоже кипел.

      Людмила Ивановна выключила суп, покрошила колбасу, разбила яйцо, которое почти тут же свернулось.

      Вместо диктора пел Лев Лещенко.

      – Погоду опять прослушала… – Она налила супу в тарелку, осторожно донесла, поставила на стол. Сковородку на керамическом кружке поставила рядом. Достала из буфета хлеб, отрезала. Села, зачерпнула суп, тряхнула головой:

      – Господи… а норма-то… ёксель-моксель…

      Побежала в коридор, достала из сумочки норму, на кухне разорвала целлофановый пакетик, вытряхнула светло-коричневое содержимое на тарелку. Суп дымился рядом. Яичница остывала, пузырьки масла сновали медленней. Людмила Ивановна отделила ложкой кусочек нормы, отправила в рот и тут же заела супом. Прожевала хлебца. Потом отделила кусок побольше, положила на яйцо и перемешала с желтком.

      – А посолить забыла, рохля… как всегда…

      Встала, достала соль в деревянной плошке. Посолила яичницу. Суп был слишком горячий. Людмила Ивановна положила в него оставшуюся норму, отодвинула тарелку и принялась за яичницу.

      Колбаса хорошо прожарилась, похрустывала на зубах.

      Лещенко весело пел о лесорубах. Голубь всё ещё сидел на подоконнике, пугливо косился сквозь стекло.

      Разделавшись с яичницей, Людмила Ивановна стала хлебать остывший суп. Светло-коричневая масса нормы разбухла, податливо развалилась на комки. Суп был грибной.

      – Иван Трофимыч! – Оглядываясь на вход, ученики сгрудились возле Самотеева. – Барвицкий идёт!

      Иван Трофимович удивлённо рассмеялся:

      – Быть не может! Да вы что? Он же восемь лет со мною не здоровается.

      – Идёт, идёт! Я в раздевалке видел.

      – И я.

      – С женой?

      – Один, Иван Трофимыч.

      – Не верится что-то… разыгрываете небось?

      – Да что вы! Вон, смотрите!

      Барвицкий вошёл, с порога прищурился на развешанные картины. Переложив гвоздики в левую руку, достал удостоверение, показал седоволосой старушке-билетёрше.

      Иван Трофимович покачал головой:

      – Чудны дела твои, господи…

      Улыбаясь, Барвицкий осмотрел три висящие рядом с входом картины, обошёл группу столпившихся возле «Дороги жизни» и, ища глазами, двинулся к Самотееву.

      Иван Трофимыч шагнул из толпы учеников навстречу.

      Барвицкий был в элегантном сером костюме, остренькая седенькая бородка упиралась в бежевую водолазку, очки радостно поблёскивали.

      Переговаривающиеся ученики смолкли, повернулись.

      Барвицкий подошёл к Самотееву:

      – Поздравляю, Ваня.

      – Спасибо, Феликс.

      – Всё – потрясающе. Просто глаза открыл мне.

      – Да что ты, что ты… так, работа как работа…

      – Нет, Ваня. Это не просто так. Потрясающее искусство… И вот пусть оно будет так же вечно