Обручник. Книга третья. Изгой. Евгений Кулькин

так болезненно выгодно оппозиции.

      Может, оттого, что он часто наступает на их гордыню?

      Кажется, Второй особый человек говорил:

      «Если хочешь проверить истинных своих друзей, перед тем как сойти в долину, попроси не трогать камень, какой вызовет лавину. Если люди удержатся от соблазна наслать беду на твою голову, они истинные друзья».

      Как-то Мардас рассказывал, что в юности страдал абсолютизмом.

      Хотел, чтобы у него все было не таким как у других.

      И однажды затеял такую игру.

      Раздал самым верным своим товарищам список и сказал:

      – Здесь двенадцать фамилий. Оставьте из них половину. По вашему усмотрению.

      Вскоре список сократился до шестерых.

      – Теперь, – вновь озадачил он друзей, – тайно друг от друга, вычеркните одного, кто вам более ненавистен.

      И все вычеркнули его.

      – Мораль из этого проста, – заключил уже хорошо взошедший в возраст Мардас. – Друзей моих, если их, конечно, можно назвать таковыми, съела зависть.

      – И чему же они позавидовали? – понаивничал Сосо.

      – Тому, что эта идея пришла мне, а не им.

      Отринув от себя воспоминания, равно как и размышления на будоражущую душу тему, Сталин стал вымарывать все, что – в свое время – Ленин говорил о нем.

      В том числе и о той пресловутой грубости, которую сейчас вменяют ему не меньше, чем как измену Родине.

      И начертал то, что он непременно скажет при случае. Может, даже на Пленуме, где он готовит доклад «Троцкистская оппозиция прежде и теперь». И именно там или в другом месте, но он скажет: «Да, я груб, товарищи, но только в отношении тех, которые грубо и вероломно разрушают и раскалывают партию. Я этого не скрывал и не скрываю. А «остальное» как сложится. Жизнь слишком груба, чтобы рисовать кому-либо ласковую перспективу».

      А последний тезис из «Памятки троцкизма» звучал так:

      Если что-то не по силе,

      Сделай так, чтобы все голосили.

      5

      Сталина угнетало, что цельности он добился не там, где хотел.

      А может, ее и вовсе не было, цельности?

      А существовало некое стеснение благоприятных факторов, чуть придобренное направленным в нужное русло усердием.

      А завидовал, он, например, тем, кто умел искренне заблуждаться.

      Не упорствовать из-за упрямства, а именно заблуждаться, безукоризненно считая, что его правота намного качественнее того, что добыто или доказано другими.

      Эти люди не обладали механизмом самоанализа и потому свои ошибки не считали роковыми, уверенные, что так стали звезды и распорядилась судьба.

      Его же съедала скрупулезность, доведенный до болезненности анализ и, в этом – душевная жизнь, или что-то еще, получилось не так.

      Поэтому и увлечения у него были подчинены логике, выходящей из лона необходимости.

      Когда на его столе видели открытыми пять, а то и более книг, то мнение считали, что таким образом он тренировал свою умность, стремясь додумать конец фразы, едва прочитанной в начале.

      Другим же казалось, что он сочиняет что-то тайное ото всех, потихоньку используя чужие фразы, чтобы не мучить