Обручник. Книга третья. Изгой. Евгений Кулькин

догадываетесь, о чем речь? – спросил переводчик, словно его пригласили сюда в том числе и для посредничества.

      – Разберемся, – буркнул Сталин.

      А Рыков предположил:

      – Возможно, на этой основе хотят создать целую галерею работ, чернящих Россию.

      «Опять – Россию!»

      Сталин глянул на него ощуро и неприкаянно.

      Переводчик же, полистав другие газеты этого же издания, выудил одну, частично порванную страницу.

      «Правильный ответ прислал нам из Калифорнии Дэвид Кропоткин».

      «Неужто наш?» – пронеслось в сознании Сталина.

      «Так вот мистер Кропоткин считает, что очень скоро шедевр живописи, коим являются «Бурлаки на Волге», перекочует в один из наших национальных музеев в обмен на трактора. На наши знаменитые «фордзоны».

      – Вот мерзавцы! – вскричал Бухарин. – Ведь все подстроили.

      А у Сталина вдруг сошла с лица хмурь, что угнетала его все последнее время.

      И он улыбнулся.

      – А вообще, остроумно! – подхватил, уловив изменение в настроении вождя, Бухарин.

      – Пошлите им телеграмму с благодарностью, – сказал Сталин.

      И через очередную прищурку, пояснил:

      – Они показали, что шедевры искусства негоже менять на довольно примитивную технику. И угадали, впрягши женщин в плуг, что индустриализация – наша наипервейшая задача.

      Так что тракторы у нас, товарищи, года через два-три будут свои. И не чета американским.

      4

      Этот вопрос не давал покоя Сталину с самого своего возникновения. И звучал он так: «Кому все это нужно?»

      Конечно, по большому счету можно накопать мелочей у каждого, чтобы дискредитировать его. Но – ради чего?

      Что нужно оппозиции, которая дружно срослась в тесные ряды?

      Он – памятью – блукал по биографиям каждого из тех, кто теперь злокачественно восстал против его правления.

      Взять того же Троцкого. Кем он был даже десять лет назад?

      В лихорадочном экстазе неокрепшая власть раздавала должности часто тем, кто им не соответствовал.

      Думала, люди наберутся опыта. А главное, мудрости, что их сделали кем-то за неимением других.

      Но, став хоть у какого-то руля или власти, почти все тут же поверили в свою исключительность.

      И, как следствие, в непогрешимость.

      И зародился еще один вид революционной болезни: любой ценой попасть в историю. Пусть даже со знаком минус.

      Появился еще и дьявольский термин «убойник».

      Ну это особый такой вид бесшабашника, говорящего не только то, что ему вздумается, но и подражающего – по самым гнусным образцам, – как настоящему, так и прошлому.

      Поэтому вскоре многим стало понятно, что новая власть – это не очень качественный отпечаток старой, изношенной, как вышедший из моды макентош.

      Товарищи от господ отличались только тем, что господа спасали свою шкуру, не выставляя ее напоказ, и товарищи все больше и больше обряжались в кожу, и этим давали понять, что шкурно-кожный вопрос станет их постоянной заботой и головной болью.

      Как-то в Царицыне подошел к нему молодой красноармеец и спросил:

      – Товарищ