Обручник. Книга третья. Изгой. Евгений Кулькин

и он поспешил заверить: – Но потом скостили до трех.

      И Росс продекламировал:

      Скостили со срока

      Полжизни,

      Чтоб выдержал гнет

      Коммунизма.

      Астромов коротко обернулся.

      – А припугнутость в тебе живет, – заметил Росс. – Видимо, на всякий случай.

      Он помолчал и он добавил:

      – Ты думаешь, до Сталина чего-нибудь доходит?

      Там фразу с сита на решето покидают, и у слов зубов не останется.

      Астромов не спросил, за что именно сидел он, Росс.

      Хотя когда-то давно о себе произнес:

      – У меня язык в копейку.

      Говоря о конспирации, Росс сказал:

      – Наша беда в том, что мы недооцениваем ОГПУ. Ведь эта организация собственной кровью писала свою историю.

      Они посидели молча, каждый глядя в стакан, из которого не убавился чай.

      – Со мной лагеровал один матрос-балтиец, естественно, участник Октября и даже «авроровец». Так вот он говорил, что недовольных Советской властью сейчас соберется еще на одну революцию.

      – Против кого же? – спросил Астромов.

      – Против всех, – ответил Росс.

      И опять стал читать стихи:

      Был у народа-урода

      Свой воевода.

      Свой воевода

      Особого рода.

      Всех, кто дышал,

      Он дыханья лишал,

      Ну а того, кто мыслил,

      В покойниках числил.

      – Ты считаешь, что Сталин хуже Ленина? – спросил Астромов.

      И, заметив, что Росс замешкался, задал вдогонный вопрос:

      – Или они одного поля ягоды?

      И Росс опять ничего сразу не ответил.

      – Когда-то давно, – через солидную паузу начал он, – верил я в сказку про возницу и савраску. Что когда было тяжело, лошадка на седоке верхом ехала.

      – Ну а жизнь что показала?

      Вопрос Астромова не отражая ни любопытства, ни ядовитости, поскольку содержал в себе обыкновенную банальность.

      – В ту пору, – продолжил Росс, – я не знал, что сказки придумывают люди, обездоленные действительностью. Им было скучно молча сносить утеснения жизни.

      Он достал папиросу вымахрил из нее табак и только после этого взял в зубы, и так заговорил, одновременно гундося и кося глазами на мечущуюся перед носом прозрачную выпотрошенность.

      – Сталин далеко не дурак. Но вокруг него – шакалы.

      Он неожиданно одеревенел лицом, словно внутри организма у него что-то случилось.

      И сказал, почти безжизненно:

      – Кажется, отчирикал.

      – Позвать доктора? – обеспокоенно спросил Борис Викторович.

      – Нет, мне больше подойдет палач. Чтобы – сразу.

      И то ли эта полушутка, то ли что-то другое, чему мы обязаны обозначением дальнейшего существования, вернуло на лицо мимику, и Росс сказал:

      – Сколько раз ожидаю – вот-вот, а оно все никак.

      – Не каркай!

      – А куда денешься?

      И он опять перешел на стихи:

      У скупого снега не выпросишь,

      Даже зимой.

      А у смерти…

      Он