Обручник. Книга третья. Изгой. Евгений Кулькин

улыбка, почему-то отравляющая молчание Каменеву.

      И он, наверно, что-то сказал.

      Но в это время заговорил Радек:

      – Надо честно и справедливо оценить то, что творит Сталин.

      Антонов-Овсиенко, как человек, знающий вкус атак, понес какую-то несуразицу.

      На что Радек изрек:

      – По существу правильно. А по сути должно определить какую-то арифметическую четкость.

      Каменев дернулся и стал листать лежащий на коленях том.

      Но тут выхватился Троцкий.

      – А что долго говорить? На наших глазах состоялось предательство революции!

      Каменев перестал шелестеть страницами.

      – И это сделали, – подхватил Радек, – гнусные бюрократы, которые при любой власти, как книжные черви, находят что есть.

      Каменев – руками, – кажется, пытался защитить том мудрых мыслей от тех самых непоборимых говорильцев.

      – Как можно, – глухо заговорил Шляпников, – еще на такой свежей боли, постигшей нас всех, рушить заветы Ильича? Менять курс, который он выработал на долгие годы.

      Ему никто не отвечал.

      Потом все время молчавший Серебряков предложил:

      – Разрешите вам кое-что прочитать?

      И он выудил из пазухного кармана тоненькую тетрадочку.

      На ней было написано «Стихи на каждый день».

      Каменев чуть не выпрыгнул из брюк от такого плагиаторства.

      Но так ничего и не сказал.

      А Серебряков – тягуче, более ведя к распеву, чем к читке, начал:

      Россия – страна уродов,

      Проходимцев и дураков.

      Лишь русский, не зная брода,

      Идти куда угодно готов.

      Тащиться, идти, влачиться,

      Иль – лишь по-собачьи – плыть.

      Но чтобы опять отличиться

      И на виду чтобы быть.

      И ахают иностранцы,

      Какой у него посыл,

      А он, как солдат при ранце,

      Себе самому постыл.

      А ты готов окунуться

      Туда, где забито навек

      Безумство всех революций,

      Где победил человек.

      О, злая волна – цунами,

      Восстань над землей,

      Восстань!

      Чтобы расправиться с нами,

      Чтобы снести всю дрянь.

      И как она назовется,

      Это не важно уже.

      Мертвому не достается

      И толики при дележе.

      Правда, при подношенье

      Жертве, достается то,

      Что, мертвецу в утешенье,

      Себе не возьмет никто.

      Неужто это по-русски,

      Когда позволяется вдруг

      Сменять беспардонную трусость

      На обыкновенный испуг?

      – Недостаток этого стихотворения, – начал Троцкий, – в том, что оно непомерно длинное.

      – И нудное, – подвторил ему Зиновьев.

      – Да и мрачное какое-то, – подал голос Антонов-Овсиенко. – Так и хочется спросить: «За что воевали?»

      И вновь заговорил Пятаков:

      – Давайте вернемся к тому, с чего начали.

      Ему никто не возражал.

      – Во-первых, как мы назовемся? –